— Хорошая скотина, — с трудом выговорила женщина. — Будешь ею довольна.
В тот же день, одевшись в самую нарядную одежду, она свела корову по тропинке за лугом к задней калитке подрядчикова двора, а там уже ждала их крестьянская девка, бойкая и грубоватая, но на вид как будто добродушная.
Она пошла поглядеть на хлев — тот и в самом деле был кирпичный, а пол — гладкий, как в горнице, посмотрела на тропку, на которой отпечатались их следы — женщины и коровы, где в последний раз они шли вместе. А после прошла через двор и вышла через главные ворота.
Назавтра ей уже не надо было спозаранку вставать доить, и потому позже, дома, она наконец выпила болеутоляющий снотворный порошок, который дал ей доктор. Боль и вправду тут же унялась. И вместе с волнами сна ее окутали волокна света, словно бы от восходящего солнца. По невиданному их сиянию она догадалась, что это и есть тот самый свет, который, как говорил слепой, сбережен для тех, кто в этом мире очистился страданием.
Двора Барон
Тернистый путь
Ей было три года, когда умерла мама, а потом в дом привели чужую женщину.
Тогда пришла тетя Йохевед, посадила маленькую Мусю на колени, заплакала и сказала:
— Вот теперь ты и вправду стала сиротой.
А потом настал день, когда вынесли из дома мамин портрет, тот, на котором прекрасное мамино лицо мерцало пугающей белизной, и в комнатах раздались резкие голоса рыжих, доводившихся родней Чужой Женщине. Чужие все были злобные, рыжеволосые, и взгляд у них был острый, колючий.
Взгляд этот колол и жалил, как игла; спасаясь от колющих глаз, девочка забивалась в комнатушку, где составился у нее свой собственный семейный круг из старых кукол и деревянных лошадок, добродушно и понимающе глядевших на нее нарисованными глазками.
И еще была кухня, а в кухне — старенькая стряпуха Хая-Риша. И был двор с качелями, а в конце двора — большие ореховые деревья.
Летом она сидела на скамейке под деревьями и низала бусы из зеленых орехов, представляя себе, что они сверкают, как жемчуг, или глядела на сплетенье теней на земле и ловила взглядом пляшущие среди них искорки света.
На склоне, за козьим хлевом, двор кончался. Там был забор, а за забором — сад соседа, Биньямина. Сосед разводил дорогие розы и не позволял детям играть в саду, но иногда, когда никого не было дома, мальчик Нахум впускал ее.
Он на руках переносил Мусю через живую изгородь, чтобы малышка не поцарапалась о шипы, и разрешал ей гулять среди грядок зелени и розовых кустов, а когда слышались голоса возвращавшихся домочадцев, потихоньку выпускал ее обратно, и она, сидя у забора, глядела в щелочку на то, что делалось в саду.
Так проходило детство.
Раз в неделю в ее комнатку заглядывала тетя Йохевед, мамина сестра. Она перебирала ей волосы, чтобы узнать, моют ли девочке голову, заглядывала в ушки, проверяла белье в шкафу и ходила через заднее крыльцо.
В тот день когда девочке исполнилось тринадцать лет, тетя Йохевед прислала ей книжку, из тех маминых книг, которые хранились у нее в особом сундучке. Это была история человека по имени Робинзон. По вечерам, закончив работу, стряпуха Хая-Риша переносила лампу из кухни в девочкину комнату, и очень скоро маленькая комнатка наполнялась шумом прибоя и пряным ароматом девственных лесов.
После долгих скитаний, после всяческих злоключений человек, наконец, находил себе пристанище на благословенном острове, и вот — среди первозданных рощ пролегла первая тропа и мирный шалаш воздвигся под надежной кровлей.
Вместо звука жующих ртов, вместо вечных попреков и нравоучений — лишь шелест листвы и нежное блеяние козленка, повсюду с наивной верою следующего за тобой.
По утрам, входя в комнату, старушка-стряпуха видела, что девочка, не раздеваясь, в изнеможении прикорнула на кровати, и поспешно будила ее, пока не увидели домашние. Девочка рассеянно брала со стола книжку, чтобы только взглянуть на картинки — и забывала обо всем.
Сердитая мачеха и рыжая девчонка Зизи, родившаяся здесь, в доме, шумные комнаты и теснившиеся в них домочадцы — все отступало, все уходило куда-то далеко, за моря и океаны.
Дела у купца шли в гору, родня из соседних местечек зачастила в дом, за столом не хватало места, и никто не следил и не проверял, является ли к обеду нелюбимая дочка. Убрав со стола грязную посуду, Хая-Риша приносила девочкину еду прямо к ней в комнату, и она жевала котлеты и прихлебывала суп, не отрываясь от книжки, а дочитав до последней страницы, сладко предвкушала, какие еще чудеса и сокровища ждут ее в сундучке тети Йохевед… и вдруг у отца все пошло кувырком.
Один знакомый обманом выманил у него немалую сумму денег и скрылся, будто его и не было. Сгорела незастрахованная отцовская мельница в деревне Уша. И в довершение всего потонули в разливе плоты, которые отец сплавлял вниз по реке.
Как на корабле, терпящем бедствие, родные поначалу пытались затыкать щели, но увидев, что прорехи множатся и ширятся, стали думать только о том, как бы спасти свое.
В конце концов то были всего лишь мелкие лавочники, купчишки с небольшой суммой наличных за душой, эти деньги были их опорой и спасением, без них они — ничто.
У отца оставалось еще несколько домишек в губернском городе; он продал их, раздал родственникам все, что им причиталось, кое-как поладил с остальными кредиторами и засел дома. Чтобы свести концы с концами, он время от времени продавал то одну, то другую вещицу, в лучшие времена выписанную из-за границы. Как было когда-то в Египте, худые годы пожрали годы изобильные.
Постепенно с мебели в зале исчезли дорогие покрывала, за ними последовали серебряные и фарфоровые сервизы, ушла Зизина гувернантка, служанок рассчитали, дошла очередь и до стряпухи. Отныне рыжеволосая женщина могла полагаться только на свои силы и рассчитывала, что падчерица-подросток поможет ей по дому.
Старенькая Хая-Риша, получив расчет, задержалась в доме еще на несколько дней, чтобы научить Мусю доить корову. Она просеяла для Муси песок, которым чистят котлы, предостерегла ее, указав на опасность, исходящую от острых ножей и резаков, а в последний вечер, при свете лампы, ушила и укоротила для нее свой большой фартук. Накинув на девочку это новое одеянье, знак ее теперешнего положения, старушка поцеловала все мезузы, притянула к себе свою воспитанницу, расцеловала и ее, а потом закуталась в свой большой клетчатый платок и ушла. Девочка осталась одна, и, уткнувшись в краешек фартука, всласть наплакалась в этот вечер — горше и блаженнее тех слез в ее жизни еще не бывало.
Первое время работа казалась не очень трудной. Два или три блюда, которые обычно подавались к обеду, она научилась готовить еще в те времена, когда без всякого дела вертелась на кухне, поближе к доброй стряпухе. Тогда она только поглядывала, как кипит масло на сковородке и прислушивалась к бульканью горшков на огне. Теперь ей самой пришлось жарить котлеты и помешивать суп; пока он варился, она подметала комнаты, а мачеха, с тряпкой в руке, ходила за ней следом и вытирала с мебели пыль.
Когда все садились есть, она, как в свое время Хая-Риша, подавала на стол.
Открывая дверь движением плеча, с полной кастрюлей супа в руках, она не без страха проделывала путь к обеденному столу, а рыженькая Зизи, единокровная сестра, наблюдала за ней с любопытством, не лишенным злорадного ожидания.
После обеда Муся мыла во дворе посуду, доила корову Мульку, встречавшую ее приход радостным мычанием, а потом еще успевала, пока не стемнеет, постоять немного у окна или у ворот и поглядеть на прохожих.
Но вот пришла снежная ледяная зима. Вода, которой она мыла полы, обжигала руки холодом, печи дымили, а дрова для растопки приходилось носить из сарая, что в дальнем углу двора.
Иногда по дороге руки немели так, что ей приходилось сваливать свою ношу прямо на землю, с тревогой поглядывая на окна дома — не заметил ли кто ее слабость.
В середине зимы прачка перестала забирать белье в стирку, потому что стало нечем платить. Когда корзина для грязного белья переполнилась, мачеха сказала, что ничего не поделаешь, надо стирать самим. Приготовили из золы щелок, принесли в кухню котлы с кипящей водой, мачеха пришла, посидела немного у корыта, но вскоре ее белые руки, усеянные веснушками, покраснели, один палец начал кровоточить, и, охая, она ушла, оставив девочку наедине с грудой нестиранного белья. Только вечером, уже при свете лампы, девочка управилась с широкими простынями. В большом баке еще была замочена цветная одежда, которую не годится оставлять надолго в воде, да надо было принести со двора кружевные шторы и скатерти, которые тем временем высохли.
Человек по имени Робинзон, как и другие, остался где-то там, далеко, в своем счастливом шалаше. Когда она, в кухне, перед сном, пыталась открыть книгу, та тут же валилась из рук. Девочка падала на кровать, проваливалась в обморочный сон, а когда просыпалась — с улицы уже доносились крики водоносов, и она, дрожа от холода, плелась на кухню и ощупью зажигала лампу. Тараканы опрометью разбегались со стола, в голом незанавешенном окне громоздилась предутренняя тьма. Она закатывала рукава и принималась выгребать из печи вчерашнюю золу. И все казалось: вот-вот распахнется дверь за спиной и войдет старенькая Хая-Риша, закутанная в клетчатый платок.
