На нижнем этаже, оказывается, уже работал телефон.
— Святослав Эдуардович, вас.
— Я слушаю. А-а. Это я по местному говорю?.. Подождите тогда. Сейчас я посмотрю, какой тут городской, и пусть перезвонят.
Зазвонил другой аппарат.
— Слушаю вас… Да, я… Хорошо… Записываю адрес… И телефон на всякий случай… Пожалуйста… Сейчас еду. Нет-нет. Машины не надо. — Свет положил трубку, улыбнулся с предельной доброжелательностью и сообщил, что «ненадолго вынужден отъехать». — Вы меня извините, коллеги, — поскольку мы, по-видимому, еще долго все в равной степени будем заниматься только хозяйством, а не больными, я позволю себе обращаться к вам таким образом.
— Что, оборудование какое-нибудь? — Руслан уверенно налаживал контакты.
— Нет, коллега. — Свет поправил волосы, взглянув на свое отражение в дверном стекле. — Просят заморозить умершего. Здесь неподалеку. Я скоро.
— А вы умеете?
— Интеллигентный человек должен уметь все. Я в больницах уже больше десяти лет работаю. По образованию фельдшер и совсем не скован докторскими ограничениями и запретами. И к хозяйству очень приспособлен. Характер у меня такой.
Я посмотрел ему вслед и подумал, что к его гладкой темной прическе очень пойдет легкая седина. Чего это мне вдруг стукнуло в голову, не знаю.
Единственный объединяющий нас персонаж исчез, и нам не оставалось ничего другого, как знакомиться самостоятельно.
Вспомнив, что меня приняли на работу в качестве заведующего, я позволил себе говорить и действовать так, будто действительно знаю и умею больше других, хотя знания других были мне абсолютно неизвестны. Я повел себя то ли как тамада, то ли как конферансье. Ничего, обошлось. Может, они сочли это правильным, а может, интеллигентность помогла им скрыть недоумение. Таковы, наверное, порядки человеческие — раз ты начальник, то и иди впереди. А коль я иду впереди, то и вынужден быть ведущим.
Мы уселись в комнате, которая скоро станет моим кабинетом. Двое водрузились на подоконник, двое устроились на козлах — атрибуте завершаемого строительства. Еще была грязная, пятнистая, как леопард, от засохшей краски табуретка. И полы в кабинете еще не отмыты, в пятнах, тоже под леопарда, но ощущения, будто ходишь по леопардовой шкуре, не было, и присесть на пол желания не возникало. Это мы так шутили. Впрочем, мы еще не были настолько знакомы, чтобы позволить себе такую раскованность и сесть на пол. Но шутить на эту тему уже себе позволяли.
Беседа поначалу не выстраивалась.
Федор Сергеевич предложил отметить знакомство и выразил готовность сгонять в магазин.
Я больше всего боюсь питья на работе. Сразу же все может покатиться не по тем рельсам. Сразу надо пресечь, поставить вне закона. В хирургическом отделении это особенно важно. Больные, умиленные собственным выздоровлением, в какой-то степени даже ошеломленные счастливым исходом операции (перспективой которой они были, естественно, напуганы, как все нормальные люди, не для разрезания рожденные), перед выпиской не знают, как проявить свою вековечную благодарность и, в восторге от собственной оригинальной фантазии, обычно гонят близких в ближайший магазин за бутылкой коньяка. Надо быть готовым к этой грядущей опасности для отделения. Преследовать, запрещать тоже нельзя. Во-первых, собственно, почему? А во-вторых, иным больным это просто необходимо. Им необходимо.
— Нет. Давайте сразу решим: в этих помещениях не пить никогда. С самого начала договоримся. Чтобы здесь не гулялось ни по каким самым уважительным причинам — ни в дни рождения, ни в женский праздник, ни в рождество… Хотите выпить? Пожалуйста, пошли, вон напротив кафе. И опять сразу же договоримся — чтобы весь коньяк, который неминуемо будут приносить, в тот же день исчезал из отделения. Домой, домой. Извините, говорю жестко и ответственно, потому как опыт имею. Пару бутылок где-нибудь у старшей в сейфе… Для дела. Чтоб не было в заводе спирт брать.
Вещаю, как павлин. Считаю себя, так сказать, в своем праве. Инициатор, так я стал про себя называть Федора Сергеевича, тотчас меня поддержал:
— Верно. Так и постановим…
— Ха! А у нас после работы, — не оставил тему втуне Руслан Васильевич, — всегда все оставались и ликвидировали принесенное за день.
— Вот этого я и боюсь. Во-первых, после рюмки день уже пропал для любого дела. Во-вторых, если что случится, а мы тут, не ушли… Ведь придется включиться, а мы уже поддавшие. Скандал. И вообще привычка плохая.
Беседа вроде бы завязалась, хоть и без выпивки, но не без ее косвенной помощи. И потянулась она, неспешная, ужом по траве, не оставляя следа. Руслан Васильевич стал рассказывать про условия работы на Севере, где он после института вкалывал почти десять лет. Там для врачей свои прелести и печали. Платят побольше, полярные, что ли, называются, так что можно поднакопить на машину. Еще одна особенность — молодой контингент, почти нет больных стариков; как дело к старости, даже к поздней зрелости, так тут же норовят отмахнуть куда-нибудь южнее. Ну и смертей там, конечно, после операций меньше. «Уезжает больничная летальность. Другая у нас статистика», — закончил свою информацию Руслан и перешел на случаи из практики. Хирурги нередко напоминают охотников, когда начинают травить свои «случаи».
Так прошел наш первый рабочий день. Началась новая служба, новая жизнь.
И я поехал к Марте.
Зарплаты моей явно не хватало на жизнь и возрастающие потребности, и мне как-то устроили несколько подрядов на сценарии для научно-популярных фильмов по медицине. То ли у меня оказался талант, то ли Марта мне хорошо помогала, но эти поделки пошли хорошо, я стал прилично добирать к своему скромному доходу от хирургии. Давно меня удивляет, что иные побочные работы (можно, конечно, хоть это и неправильно, назвать их халтурой, поскольку основное время и душа все же отдаются главному делу — скажем, для меня хирургии) оказываются лучше оплачиваемыми, чем дело жизни.
Сегодня Марта у себя в библиотеке подобрала нужные книги, и я — кровь из носу — за эту неделю должен закончить сценарий об аллергии. Конечно, если б не Марта, никогда бы я не сумел столь ловко печь свои научно-популярные поп-сценарии. У меня ни времени, ни сил не хватило бы на поиск нужных книг, да и ездить по студиям, редакторам я бы тоже не успевал. Особенно трудно будет сейчас, когда рождается новая больница, работать придется с новыми людьми — тысяча новых забот. Вроде бы на черта мне лезть в это пекло? Есть же — было, вернее! — свое, привычное, накатанное… Нет. Амбиции, когда речь идет о твоем основном деле, видно, не имеют предела.
До вечера я у нее поработаю, а потом пилить домой надо.
Совместная такая работа до добра не доводит. Впрочем, неизвестно, что есть добро, а что зло. Поди-ка разберись… Что хорошо, что дурно… Ох, не заснуть бы. Вон сколько собак бегает по улицам. А иные не могут собак дома держать: астма не позволяет, аллергия развивается. Вот и говорят мне, что киношки мои — вещь полезная, нужная, интересная и сделаны хорошо, профессионально крепко. И жаргон у них, у киношников, свой. Мы никогда не говорим: «Резекция сделана крепко». Хотя, может, и уместно было бы: операция должна быть крепко сделана или, лучше, крепко сшита. А вот я, оказывается, сценарии крепко делаю. Стал в некотором роде специалистом в столь узкой сфере. В некотором роде популярен по этому делу, что твой тенор. Как говорит один мой приятель: широко известен в узких кругах… Сейчас совсем усну. Хороший чай делает Марта, крепкий. Вот выпью и взбодрюсь.
Без Марты я уже и двинуться не могу. Вначале думал, все может остаться в рамках совместной дружной работы, но, как говорится, суждены нам благие порывы… Крепкий чай — это хорошо. Точнее: благими намерениями вымощена дорога в ад.
Материалы она приносит, потом целый день у нее сижу — стало быть, приходится и кормиться здесь. А очень заработаешься — ночевать приходится. А если ночевать — домой звонить надо, дескать, больной у меня тяжелый. А раз соврал — как через порог переступил, второй раз соврать ничего не стоит. Там одно, здесь другое — вот и полное раздвоение наступило во всех твоих ипостасях. И никакой надежды собраться в одно целое.
Так и кручусь. А сейчас даже предлагают художественный сценарий сделать. Не знаю, потяну ли, но попробую. Во всяком случае, как говорится, материальная отдача будет поувесистей.
Кручусь… А сколько вранья в мою жизнь вошло! И нельзя ведь без вранья. Не буду же я, словно какой изверг — раб истины, идеалист-убийца, правду-матку дома рубить. Ничего, кроме лишней тяжести, горя, это никому не принесет. Вот и взвешивай на небесных весах, что лучше. Тактичность лицемерна. Правда убийственна. Извечные вопросы — и нет им ответа. Для меня-то была бы легче правда. А для них? В конце концов Марта при деле, жена сыта, дочь одета и обута…
А двойственность в работе мне даже удобна: в кино независим, защищен своим основным делом и уверенно могу хвататься за новое в лечении, операциях, в больничных переделках, имея за спиной очередной сценарий. И машину сумел купить на сценарные доходы. А машина и вовсе облегчила существование: успеваю и на работу, и к Марте, и домой. И написать, и полечить, и поесть, и погулять…
