Но и это не главное, что сделало разными сестер.
У Маруси никогда ни перед кем не было никакой вины, не звалась она, как бабушка, «чуждым элементом», и детей ее не обижали. Дело, конечно, давнее, почти уж и забылось, а все же след оставило. Да могло ли не оставить?.. Как однажды применилась бабушка к положению неравной в правах с другими, не рассуждала много, так и привыкла, когда и не нужно стало. Если оглянуться назад, то даже получится, что ее умение подладиться к обстоятельствам помогло ей проще и легче переносить разные невзгоды. Федя от своей бесправности страдал, мучился, а какой толк?..
Обо всем этом бабушка думает не сейчас – мысли сто раз передуманные. Сейчас она лишь с нетерпением ждет, когда Маруся разденется и войдет в комнату, чтобы можно было наконец дорассказать начатое. И продолжает, будто сестра и не отлучалась на сорок минут:
– ...Остановились мы, значит, с Федей на Мясницкой, у его дяди по матери, ты его, верно, не помнишь...
Бабушкины глаза, когда-то глубокие, темно-карие, а теперь ставшие цвета жидкого чая, оживают, когда она снова видит себя молодой, с толстой, ниже пояса, косой – и забота была с этой косой, мыть ее и расчесывать! – рядом с красивым молодым мужем. Бабушка тогда первый раз оказалась в Москве, первый и последний. С тех пор ей не приходилось бывать в Москве, а иногда так хочется съездить и пойти туда, куда они ходили с Федей. В Кремль, к царь-пушке и царь-колоколу, на Мясницкую, на Театральную площадь. «Да ничего ты там, мама, не узнаешь, – смеялась, бывало, Наденька. – Ничего старого там не осталось». – «Кремль-то остался? – настаивала на своем бабушка. – И дом дяди Миши остался, Вера говорила, она сама видела, когда в Москву в пятьдесят шестом ездила».
– ...А платье на мне кашемировое, мне его специально перед Москвой сшили...
Этого Маруся, конечно, не знает, но свадьбу старшей сестры отчетливо помнит, она, четырнадцатилетняя девочка, первый раз тогда не со стороны глядела на венчанье в церкви, а пышное и яркое торжество как бы и ее прямо касалось, разве такое забудешь?..
– Как вчера было, – вздыхает она. – Молодые, счастливые, вся жизнь впереди. А вот и вся позади.
– Это молодые не понимают, какая она, жизнь, коротка – подхватывает бабушка. – Чего, кажется, не пережили: и одну мировую войну, и другую, и блокаду, и голод, и холод. Внуки повырастали – Сереженька и Колин Игорек... А все равно как одно мгновенье. Вроде вчера молодая была, а сегодня, глядь, уже старуха. – Бабушка на время умолкает, переживая все это про себя, потом опять говорит: – Мне и уследить было некогда, как я состарилась, не до себя мне было.
Не до себя – Маруся знает, хоть почти с самой после-революции живут на разных краях земли, видятся вот так – большей частью на похоронах... Уж кого жизнь не баловала, так это ее старшую сестру.
А бабушка по привычке оправдываться – оправдывалась перед детьми, перед сельчанами, перед дальней родней, если случилось с кем встретиться, а еще больше сама перед собой – начинает Марусе толковать:
– Никогда Федя против советской власти ничего не имел. И детей в таком духе растил. Сколько раз повторял: революция была России необходима. Я-то мало чего понимала, что необходимо, а что нет. Это он книжки читал, обо всем рассуждал. Он умный был, сама знаешь. Не такой, как иные-то попы. Книжек полный дом. Из Москвы, из Петербурга выписывал.
– Кому интересно было, что он про революцию думает? – печально усмехается Маруся. – Кому дело до его мыс-лей?
– Никому, конечно, – соглашается бабушка. – Так не одни же мысли?.. Он, как только смог, службу бросил. Не ахти наше село было богатое, а все же дом имели, крышу над головой. Все оставил. Пошел простым рабочим на литейный завод. А сам по-гречески, по-латыни понимал...
– Я вашу каморку, где вы жили, когда Федя на литейном работал, до сего дня помню...
– И не говори. Проходная... сколько метров в ней было? Ну не больше десяти, верно? Впятером ютились. А хозяин с хозяйкой и все, кто к ним приходил, цельный день – мимо нас, через нас, прямо чуть не по головам. И еще Петя с Наденькой тифом заболели. А где другое жилье взять? Прихо-дилось терпеть. Много чего пришлось перетерпеть, – вздыхает бабушка. – Ради детей. Чтоб детям легче жить было. Тогда закон такой вышел, не знаю уж, в нашей местности только или повсюду, а детей попов после начальной школы в семилетку не брали. А ребятишки у нас, сама знаешь, способные, любили учиться, – не дают. Каково нам было на это глядеть? Потом-то отменили такую несправедливость, но мы уж в Ленинград переехали.
– Костя, Федин племянник, вам помог тогда? – вспоминает Маруся.
– Он. Тоже в войну погиб... Ну, в Ленинграде жизнь у нас пошла лучше. И дети учились нормально, и угол свой заимели... Петя, когда школу окончил, в летчики рвался. Мы с Федей не пустили. «Должен, говорили, помнить и не забывать, кто ты есть»... Зря, наверно, не пустили. Может, он в небе скорей бы живой остался, чем на земле?.. Мы тогда не об этом заботились, а о том, чтобы вел себя скромно, не совался куда не положено... Он когда в комсомол вступил...
Тут их разговор прерывается: пришли Шура с Иваном. Где-то они, видно, выпили. У Шуры глаза налились, так у него бывает, когда хватит лишнего. Вошел неуверенно, лицо в синеватых склеротических прожилках – красное, опухшее. Так переживать – тоже не дело, думает бабушка с жалостью к зятю.
Шура садится к столу, кладет голову на руки, так и сидит. Потом встает, находит в тетрадках у сына лист бумаги, опять садится и быстро что-то строчит на нем.
– Чего это ты, Шурочка, пишешь? – интересуется бабушка.
Тот не отвечает. Страницу исписал, поднял голову, оглядел всех и стал читать вслух:
И в могилу твой гроб опустили, И ушла ты навек от меня...
Длинный стих. Жалостливый. Сам читает, сам плачет. Бабушка хотя и дослушала до конца, потом сказала:
– К чему это себя понапрасну растравлять? А водку пить тоже не дело, – сурово добавила она. – Дворник ты, что ли, какой, водкой горе заливать? Офицер небось. И сердце у тебя больное, беречь надо.
– А на что мне оно, сердце, без Наденьки? Жизнь мне на что? – рыдающим голосом выкрикнул Шура. – На что мне эта жизнь, можете вы мне ответить?!
– Ты Бога не гневи, – оборвала его бабушка.
В Бога бабушка давно не верит, давно в нем изверилась, в церковь тоже не ходит, хотя куличи к пасхе печет, яички красит, делает разные пасхи: сливочную, шоколадную, с цукатами; лучше и вкусней, чем у бабушки, ни у кого пасхи не бывает. И над Наденькиной могилой настояла крест поставить, но это дань обычаям, а вера тут ни при чем. Сыновья у нее были комсомольцами. Коля в войну в партию вступил, в доме-то, в Ленинграде, и икон никогда не было, не хотела бабушка срамиться перед товарищами детей, – вот ведь и тесно жили, в мокром полуподвале, а молодежи всегда полный дом – и к Наденьке, и к Пете с Колей товарищи, подружки приходили. То занимались вместе, то просто лясы точили – любили они послушать Федора Ивановича, ох и рассказчик был! И про все на свете, кажется, знал, просто уму непостижимо!.. Он тогда работал на книжном складе кладовщиком, некоторые, конечно, удивлялись, откуда такой кладовщик образованный, а Федя объяснял, не ленился: книжки, мол, люблю читать, самообразованием занимаюсь, люди и верили, ни к чему им сомневаться. И никто, кроме бабушки, не знал, какие у него в душе переживания... Бабушка тогда тоже работала. Билетершей в Большом драматическом театре, что на Фонтанке. Интересная была работа. Каких только постановок она тогда не перевидала, со всеми знаменитыми артистами была знакома. Теперь-то многие фамилии позабыла, а вот народного артиста Монахова хорошо помнит, как он играл в «Ричарде Третьем» Шекспира!
– Ладно, – сказала бабушка затю, – ты успокойся. Сейчас Коля и Вера придут, будем обедать. Наденьку уж не вернешь, а тебе еще сына поднимать, пока образование закончит, в люди выйдет.
– Сыну я не нужен, никому я не нужен!.. Вон как с утра закатился, так и нет его.
– А ты хочешь, чтоб он тут сидел, на тебя, на пьяного, глядел? – Маруся выдернула у него из-под локтей скатерть, поставила на клеенку блюдо с расплывшимся на тепле вчерашним холодцом. Не любит она пьяных, не любит, кто распускается. – Чего холодильник-то не купите? Это же как продукты хранить, ни погреба, ни холодильника?..
– Так дорогая вещь, – поспешила объяснить бабушка, чтоб зять чего не ляпнул спьяну. Маруся и без того недолюбливает Шуру, за глаза зовет бездельником. Наденька сколько раз про, холодильник говорила, а Шура свое гнул: жили без него и дальше проживем, деньги на разную ерунду тратить. – Конечно, хорошо с холодильником, вон как у Коли в Ленинграде – все в него упрячешь, хоть неделю стоит, а свежее.
– Александр Засимович у нас консерватор, – вступил в разговор Иван. – Не желает идти в ногу с веком. – Ваня всегда так, старается неприятное смягчить. – И правильно, Александр Зосимович! Сегодня – холодильник, завтра – телевизор, послезавтра – еще магнитофон у тебя запросят! – Сразу и не поймешь, шутит он или всерьез, но бабушка подхватывает:
