— Мне ужасно жаль. Ужасно!
— О, ничего. Сколько эти «Гобл и Коэн» дадут мне, если я получу ангажемент?
— Долларов сорок в неделю.
— Сорок долларов! Да это же целое состояние! Где они?
— В театре «Готэм» на 42-й стрит.
— Сейчас же бегу туда!
— Да вам не понравится. Вы не представляете, как это все. Вам придется дожидаться много часов, пока кто-то заметит. А могут и не заметить.
— Почему бы мне просто не войти и не сказать — пришла наниматься на работу?
Большие глаза Нелли округлились еще больше.
— Так нельзя!
— Почему?
— Нельзя, и все.
— Не понимаю, почему.
— Ты абсолютно права, — одобрительно решил мистер Браун. — Если спросишь меня, только так и нужно. Какой толк плесневеть на лестнице? Менеджеры тоже люди. Ну, во всяком случае, некоторые… Возможно, если ты попробуешь такой ход, им понравится. Докажет им, что в тебе есть перчик. Ступай и попробуй, так вот прямо и войди. Не съедят же тебя. Меня с души воротит, когда я смотрю, как все эти бедолаги маются под дверью, дожидаясь, пока их заметят, а на них все — нулем. Если конторский мальчишка попытается тебя остановить, двинь его по физии. Смело входи. Только, послушай, ни в коем случае не оставляй имени и адреса! Это их старый трючок! Они непременно попытаются выкинуть его и с тобой. Заяви с порога — нет, так не пойдет. Скажи, решение тебе нужно прямо сейчас! Поставь их, гадов, на голову'
Воспламененная его красноречием, Джилл вскочила и попросила счет.
— До свидания, — попрощалась она. — Исполню все в точности. А где я смогу найти вас? — повернулась она к Нелли.
— Да неужто вы и вправду пойдете?
— Непременно!
Нелли нацарапала на листке адрес.
— Вот. Дома буду вечером.
— Зайду. До свидания, мистер Браун. И спасибо вам.
— Всегда просим!
Круглыми глазами Нелли следила за убегавшей Джилл.
— Зачем ты ей насоветовал?
— Ну, а что? — парировал мистер Браун. — Воодушевил девочку, что, нет? Ладно, пожалуй, и мне пора. Надо возвращаться на репетицию. Слушай-ка, а мне понравилась эта твоя подружка. Смелая такая, о-го! Желаю ей удачи.
Глава X ДЖИЛЛ ПОБЕЖДАЕТ ВЛАСТЬ ПРЕДЕРЖАЩИХ
1
Офис «Гобла и Коэна» был расположен, как и большинство театральных офисов Нью-Йорка в районе Таймс-сквер. Он занимал пятый этаж театра «Готэм» на 42-й стрит. Так как лифта в здании не было, за исключением маленького, частного, каким пользовались только эти два члена фирмы, Джилл стала подниматься по лестнице пешком и признаки процветающего бизнеса обнаружила уже на третьем этаже, где с десяток терпеливых особ обоего пола пристроились на перилах, будто совы на ветке. На четвертом этаже особ еще поприбавилось, а площадка пятого, служившая фирме приемной, была совсем уж забита.
Таковы порядки у нью-йоркских театральных агентов, стоящих на том уровне умственного развития, ниже которого располагаются разве что limax maximus, или улитка садовая. Они наотрез отказываются принимать в расчет то, что каждодневно к ним является масса посетителей, которым приходится ждать. Посетителям этим надо где-то сидеть, но такие соображения им и в голову не приходят. Для визитеров «Гобла и Коэна» поставили на площадке малюсенькую скамеечку, очень остроумно разместив ее на стыке трех сквозняков, и на том успокоились.
Пустой скамейку эту никто никогда не видел, разве что ночной сторож. В какой бы час вы ни заглянули сюда, вы всегда обнаружите на ней трех томящихся индивидуумов, сидящих бок о бок, вперив глаза в крошечную приемную, где помещались конторский мальчишка, телефонистка и стенографистка мистера Гобла. В глубине приемной темнела дверь с табличкой «Личный кабинет», в которую, когда та открывалась, чтобы впустить какого-нибудь беспечного, бурлящего весельем комика, стоящего тысячу долларов в неделю, входившего вразвалочку с бойким «Хэлло, Айк!», или звезду женского пола, раздушенную, в мехах, перед рядовыми театра, словно Моисеем на Фасге,[37] мелькал фрагмент земли обетованной в виде огромного письменного стола и частички огромного лысого толстяка в очках или человека помоложе, со светлыми волосами и двойным подбородком.
Ключевой нотой лестничной массовки было нарочитое, почти вызывающее щегольство. Мужчины — в ярких плащах с поясами, на женщинах — искусственные меха, стоившие, на неискушенный взгляд, куда дороже настоящих. У всех очень дерзкий, молодой вид. Выдавали одни лишь глаза — усталость сквозила почти во всех взглядах, обратившихся на Джилл. Девушки, все как одна блондинки, решили, что золото — самый эффектный цвет. А мужчины, словно на одно лицо, настолько похожи, будто они — члены одного большого семейства. Иллюзию усиливали обрывки доносившихся до ушей Джилл разговоров, в которых так и мелькали словечки «дорогой», «старина», «милый»… Десяток пахучих и терпких ароматов, витавших на площадке, вели жестокую борьбу за превосходство.
На минутку такое зрелище огорошило Джилл, но она почти тут же и опомнилась. В ней все еще бродил пьянящий, своевольный дух Нью-Йорка. Бесстрашие владело ею, вспомнилось наставление Брауна из команды «Браун и Вид-жон»: «Смело входи!». Припомнив это зерно его вдохновляющей речи, Джилл протолкалась сквозь толпу и оказалась в маленькой приемной.
Здесь были выставлены аванпосты врага: в одном углу с бешеной скоростью тарахтела на машинке девушка; вторая, сидевшая за коммутатором, спорила с «Центральной», уже готовая перейти на личности; а на стуле, запрокинутом так, что спинка его упиралась в стенку, сидел мальчишка, жевавший сладости и уткнувшийся в юмористическую страничку вечерней газеты. Все трое, точно звери в клетке, были отгорожены высокой стойкой с медными прутьями.
Позади этих стражей виднелась дверь с табличкой «Личный кабинет». Оттуда до Джилл, когда она достигла внешней линии обороны, донеслись звуки пианино.
Хамство конторских мальчишек — не результат простой случайности, как думают многие, изучив этот предмет, и уж тем более, конторских мальчишек, которые служат у театральных агентов. Где-то на криминальных задворках Нью-Йорка, в некоей зловещей берлоге существует школа, где мальчишек специально тренируют для такой работы. Высококвалифицированные учителя нещадно выкорчевывают лучшие стороны их натуры и систематически прививают грубость и хамство.
Цербер конторы «Гобл и Коэн» в этой школе наверняка блистал. Быстро разглядев его таланты, учителя уделяли ему особое внимание. Окончил он эту школу, осыпаемый самыми сердечными пожеланиями всего персонала. Они научили его всему, что знали сами, и гордились им. Мальчик делал им честь.
Так вот, мальчишка этот вскинул на Джилл глаза, окруженные розовыми ободками, фыркнул, куснул ноготь большого пальца и заговорил. Был он курносым, уши и волосы у него багряно алели. Звали его Ральф. На лице у него цвело семьсот сорок три прыща.
— Чо-на-а? — вопросил Ральф с предельной лаконичностью.
— Мне нужен мистер Гобл.
— Нету! — отрезал Король Прыщей и снова уткнулся в газету.
Классовые различия, вне всякого сомнения, существовать будут вечно. В Спарте были свои цари и свои илоты. В королевстве Круглого Стола имелись и рыцари, и чернь. В Америке есть Саймон Легри[38] и дядя Том. Но ни у одной нации ни в какой период истории не было человека, высказывающего такую презрительную надменность любому посетителю, пожелавшему увидеть его менеджера, какую в бродвейской театральной конторе выказывает мальчишка-рассыльный. Томас Джефферсон[39] считал самоочевидным, что все люди созданы равными, и твердо верил, что Создатель наделил всех неотъемлемыми правами, и в том числе — правом на жизнь, свободу и погоню за счастьем. Но театральные конторские мальчишки не смотрят на жизнь глазами Джефферсона. Надменно со своей вершины взирают они на всякое быдло, хладнокровно подвергая сомнению право на погоню за счастьем. Джилл порозовела. Мистер Браун, ее проводник и наставник, предвидя такую ситуацию, рекомендовал, как ей вспомнилось, «двинуть мальчишке в физию», и на минутку ей ужасно захотелось последовать его совету. Но то ли благоразумие, то ли простой факт, что находился мальчишка вне пределов досягаемости, за медными прутьями, удержали ее. Без дальнейших проволочек она направилась к двери кабинета. Ее целью была дверь, и Джилл не собиралась уклоняться от курса. Она схватилась за дверную ручку, не успел никто из присутствующих и догадаться о её намерениях. Но тут стенографистка прекратила стучать на машинке, подкошенная ужасом, подняв пальцы. Девушка на телефоне оборвала на полуслове фразу, обернувшись через плечо, а Ральф, конторский мальчишка, разозлившись, отшвырнул газету и назначил сам себя представителем захваченной армии.
— Эй, вы!
