— Отличный скандал. Какое счастье, что я вас встретил, дорогой мой Гедес!.. А не знаете, что послужило поводом?
Они шли по узкому переулку. Нотариус с горечью пожал плечами. Повод? Для отвода глаз это злоупотребление, как и всегда в подобных случаях, прикрывают ссылкой на пользу дела. Но все друзья Нороньи знают настоящую причину… Тайну, глубоко личную, чудовищную тайну!
— Что же?
Гедес опасливо огляделся. Никого. Только какая-то старушонка ковыляла с кувшином через дорогу. Нотариус глухо зашептал, дыша прямо в разгоревшееся лицо фидалго: все дело в том, что этот низкий человек, Андре Кавалейро, увлекся старшей из барышень Норонья, доной Аделиной, — не девушка, а картинка! Рослая, смуглая красавица! И вот, получив отпор (барышня эта — девица рассудительная, этакая умница, сразу его раскусила), господин губернатор с досады начинает мстить. Кому же? Счетоводу. Ссылает его в Алмодовар, с барышнями, со всем домашним скарбом… Счетовод расплатился по счету!
— Отличнейший скандал! — пробормотал Гонсало, сияя и едва удерживаясь от смеха.
— И подумайте, ваша милость, — восклицал Гедес, придерживая дрожащей рукой шляпу. — Подумайте: бедный Норонья, который по своей доброте и невинности всегда рад сделать приятное начальнику, всего неделю тому назад посвятил Кавалейро прелестный вальс собственного сочинения!.. Прелестнейший вальс под названием «Мотылек»!
Гонсало не выдержал и стал ликующе потирать руки:
— Прелесть что за скандал!.. Но неужели никто не посмел заговорить? А что же ваша оппозиционная газета «Фанфары Оливейры»? Неужели ни одной статьи, ни одного даже намека?
Гедес сокрушенно повесил голову. Сеньор Гонсало Рамирес сам знает этих прохвостов из «Фанфар»… Одно краснобайство. Пышные слова, литературные красоты… Но чтобы сказать прямо в лицо горькую, неприкрашенную правду — где им! Кишка тонка! И к тому же Бискаиньо, их главный редактор, втихомолку перебежал на сторону историков. Как? Сеньор Гонсало Рамирес и этого не знал? Эта флюгарка Бискаиньо держит нос по ветру. Видимо, Кавалейро посулил ему хороший куш… И, кроме того, легко ли доказать, что тут злоупотребление? Дело щекотливое, семейное… Нельзя же трепать в газетах имя доны Аделины, скромнейшей барышни, и с такими красивыми глазками! Да… Нет больше Мануэле Жустино и его «Оливейранской зари»! Вот был человек! Он-то не постеснялся бы напечатать черным по белому на первой полосе, под аршинным заголовком: «Внимание! Представитель власти в округе пытается развратить сестер Норонья!»
— Да, был человек! Лежит, бедный, на кладбище святого Михаила!.. А в городе, сеньор Гонсало Рамирес, воцарился разнузданный деспотизм!
Гедес пыхтел, утомившись от пламенной речи. Они как раз сворачивали со Сверлильной улицы на нарядную, недавно заново вымощенную улицу Принцессы Амелии. У второго от угла подъезда нотариус остановился, поискал в кармане ключ и, все еще пыхтя, предложил его милости сеньору Гонсало зайти передохнуть.
— Нет, нет, спасибо, дорогой друг. Я весьма, весьма рад, что встретился с вами… История Нороньи — нечто потрясающее! Впрочем, от нашего губернатора можно чего угодно ожидать. Удивительно только, что его еще не выдворили из Оливейры взашей, как он того заслужил… Ничего! Не все настоящие люди лежат на кладбище святого Михаила… До завтра, милейший Гедес! Большое вам спасибо!
От улицы Принцессы Амелии до Королевской площади Гонсало бежал бегом, вне себя от восторга, точно нес под плащом найденный клад. И в самом деле, он добыл наконец скандал, долгожданный скандал. Наконец-то найден рычаг, который низвергнет с высот сеньора губернатора в оплоте его могущества — Оливейры, где ему возводят триумфальные арки из букса! И по особому благоволению божию этот же скандал поможет изгнать Кавалейро из сердца Грасиньи, где, несмотря на старую обиду, он продолжает гнездиться, точно червь в сердцевине плода… Фидалго ни минуты не сомневался в действии скандала. Весь город ополчится на губернатора-юбочника, который преследует и удаляет в изгнание безупречного чиновника только за то, что сестра этого несчастного не пожелала терпеть поцелуев тирана. А Грасинья? Конечно, ее любовь не вынесет нового разочарования: покинувший ее Андре пылает стратью к девице Нороньи и отвергнут с гадливостью и насмешкой! Нет! Лучше нельзя и придумать! Остается лишь устроить так, чтобы гром грянул не только над крышами Оливейры, но и над сердцем Грасиньи, разразился бы благодатным ливнем над всей северной Португалией, очистил бы от грязи оскверненный воздух! Об этой очистительной грозе позаботится он, Гонсало, и с великой радостью. Он избавит город от скверного губернатора, а Грасинью от ложного обольщения. Перо его потрудится разом pro patria et pro domo![2]Вернувшись в «Угловой дом», он первым делом направился в комнату Барроло. Тот одевался, мурлыкая себе под нос «Фадо о Рамиресах». Фидалго крикнул ему через дверь с непреклонной решимостью:
— Я не поеду в Эстевинью. Нужно кое-что срочно написать. Не стучись в дверь, не мешай. Мне необходима тишина.
Он даже не стал слушать протестов Барроло, выскочившего в коридор в одном белье, и взбежал по лестнице, прыгая через несколько ступенек. В комнате он сбросил сюртук, опрыскал для бодрости голову одеколоном и сел к столу, куда Грасинья всегда ставила рядом с цветами монументальную серебряную чернильницу, некогда принадлежавшую дяде Мелшиору. Без помарок, без поправок, в порыве подлинного вдохновения, рожденного страстью, он написал язвительную корреспонденцию в «Портский вестник» о губернаторе Оливейре. Одно лишь заглавие поражало как удар грома: «Гнусное посягательство!» Не называя имени Нороньи, фидалго подробно излагал, как факт достоверный и лично им засвидетельствованный, «грязное и подлое покушение первого во всем округе лица на целомудрие, чистоту и честь невинной девушки, едва видевшей шестнадцать весен!». Затем описывалось гордое пренебрежение, каким «благородное дитя ответило на домогательства этого донжуана из мэрии, чьи пышные усы призваны повергать народы в изумление».
Наконец, разоблачался дикий, неслыханный произвол над усердным чиновником и талантливым музыкантом, допущенный по вине правительства (столь гибельного для страны): несчастного чиновника переводят, а вернее изгоняют, вместе с семьей, состоящей из трех хрупких женщин, на границу королевства, в самую бесплодную и нищую из наших провинций — да и то лишь потому, что господин губернатор не может сослать их в Африку, погрузив в грязный корабельный трюм! Затем следовало несколько тирад о политической агонии Португалии, со скорбью вспоминались худшие времена абсолютизма, когда невинность погибала в застенках, когда разнузданные желания властелина заменяли закон! В заключение правительству задавался вопрос: намерено ли оно покрывать темные дела своего ставленника, «этого новоявленного Нерона, который в подражание настоящему Нерону задумал посеять разврат в лучших семействах, совершая в угоду низменной похоти такие злоупотребления, какие издревле, во все времена и у всех цивилизованных народов, вызывали негодование честных граждан!». И подпись: «Ювенал».
Было уже почти шесть часов, когда Гонсало спустился в гостиную с чувством исполненного долга. Грасинья терпеливо стучала по клавишам, разбирая «Фадо о Рамиресах». Барроло (убоявшийся прогулки в одиночестве) листал, развалясь на канапе, «Историю преступлений инквизиции», которую начал еще в бытность холостяком.
— Я не отходил от стола с двух часов! — воскликнул Гонсало, распахивая балконную дверь. — Устал. Но зато, слава богу, мною совершено дело правосудия. На сей раз сеньору Андре Кавалейро придется-таки вылететь из седла!
Барроло захлопнул книгу и, приподнявшись на локте, тревожно спросил:
— Что-нибудь случилось?
Гонсало стал над ним, позвякивая в кармане ключами и мелочью, и отвечал с легким, но свирепым смешком:
— Да нет, почти ничего. Пустяк. Всего лишь очередная подлость… Ведь для нашего губернатора сделать подлость — это пустяк.
«Фадо о Рамиресах» замерло под пальцами Грасиньи, превратившись в едва слышное бренчанье. Барроло ждал в страхе.
— Да что случилось? Гонсало гневно загремел:
— Неслыханное безобразие, дорогой мой! Норонья, несчастный Норонья — жертва гонений, растоптан, выслан! С семьей… в адскую дыру, в Алентежо.
— Какой Норонья? Счетовод?
— Да! Норонья-счетовод! Бедный счетовод расплатился по счету!
И Гонсало, смакуя подробности, стал излагать эту прискорбную историю. Сеньор Андре Кавалейро влюбился, влюбился без памяти в старшую сестру Нороньи. Он преследовал несчастную девушку букетами, письмами, стихами, которые во всеуслышанье декламировал под ее окнами, проезжая мимо на своем одре. Говорят, подсылал к ней сводню, гнусную старуху… Но эта девушка — ангел; она полна чувства собственного достоинства; она была выше всех обольщений! Дона Аделина даже не сердилась, ей было просто смешно! В доме Нороньи за чаем для смеха читали вслух пламенные вирши, в которых сеньор Андре называл свой предмет «нимфой и вечерней звездой»… Словом, невообразимейшая грязь!
