Я поняла, куда вела нас госпожа Тим. Пройдя по галерее, мы повернули направо и, действительно, она подвела нас к третьей высокой двустворчатой двери.
Там-то я и увидела, как слуга несет седло Ланглуа. Госпожа Тим открыла дверь.
И мы вошли в просторную комнату, но инстинктивно тут же все трое остановились, застыв на краю первого же ковра: это была комната Ланглуа.
Из его вещей там была только вешалка главного егермейстера, просто положенная на скамейку для натягивания сапог.
Комната была огромной и спокойной, и я оценила ум госпожи Тим, не уступающий уму глубокого знатока человеческих душ, потому что в этой огромной и спокойной комнате, отведенной для Ланглуа, тяжелые портьеры из голубовато-серого льна воспроизводили еще более величественные и еще более спокойные дали. И пока мы стояли там, я поддалась величию и гармонии этих искусственных далей, овеваемых сквозь приоткрытое окно легким вечерним ветерком. И я сказала себе: «Давай, давай, дуй дальше!».
После вечерней трапезы в салоне расставили столы для игр.
Знаете, о чем я подумала? Мне показалось, что госпожа Тим, прокурор и я отдавали приказы звуками охотничьего рога.
Ланглуа как бы говорил: «Ширазское вино? Почему бы и нет? Я с удовольствием выпью твоего ширазского вина. Свежеприготовленная ветчина от госпожи Розы? Могу поесть и свежеприготовленной ветчины: морковка, лук, чеснок, лук шалот, петрушка, чабрец, лавровый лист, белое вино с «кремнёвым» привкусом и ветчина — как же, я все это очень люблю. Сальми[9] из утки? Разумеется. Дайте мне кусочек. Артишоки по — пьемонтски? Хочу. И вести беседу с Арнодой, что сидит слева от меня, хлопая ресницами, — тоже моя забота. И уметь оценить любезность как яблочко румяной Кадиш, что сидит справа от меня, — будьте спокойны, вы увидите, как я с этим справлюсь. Улыбнуться сидящей напротив пожилой даме из Мана? Готово дело. Вы заметили? Отлично было сделано. Она вся затряслась в своем черном воротнике. А, прокурор! Я никого не забываю, не бойтесь, я не забуду никого. Вы не представляете, какую память надо иметь, чтобы выжить в этих пустынных ледяных просторах. Смотрите: прокурор, глубокий знаток человеческих душ, сияет от счастья. Почему? Загадка? Все очень просто: он увидел мой жест, напомнивший ему жесты, какие были нам свойственны, когда мы были молоды. Он чуть было не позабыл их. А я их помню. Господин Тим? Господин Тим будет любить меня всю свою жизнь. Я только что сказал ему два-три слова, которые ему хотелось услышать от меня еще двадцать лет назад. О Матильде не беспокойтесь: все в порядке. Мне достаточно было не слишком отдаляться от нее, ведя ее под руку, и сделать так, чтобы во время движения ноги наши, словно случайно, соприкоснулись от бедра и до пятки. Все в порядке. Не забывайте, что к столу привел ее я. Неужели вы думаете, что я мог не оказать достаточно внимания Матильде? Пустыня — это страна дипломатов. Я не могу подвергать себя риску, не могу даже сказать, куда я иду и куда я веду вас, госпожа Тим, моя милая подруга, или сказать вам, например, что это вовсе не вы дружески и по-матерински заставляете меня обойти этот куст с правой стороны или оставлять следы в мокром снегу; что вовсе не вы заставляете играть ваших исполнителей музыки на охотничьих рогах, а что это я выжимаю из них и из их инструментов звуки, воплями передающие над лесами ваши приказы. Конечно, я не скажу вам этого. Я хочу быть тем, кто я есть. Было бы преступной неосторожностью возбуждать в вас женскую обидчивость и тем более одним махом разрушать тысячелетнюю манеру женщин смотреть на вещи по-своему. Вот почему, мягко ступая, изящно изгибая стан и совершая броски, подобно длинной серой птице, я улыбаюсь вам, госпожа Тим, и в улыбке моей отражается вся прелесть этого чудного дня от далеких жемчужных гор над ковром розоватых пшеничных полей до просторной комнаты со льняными шторами, которые так уютно обрамляют комнату, куда занесли мои пожитки одинокого волка. И я даже не могу себе позволить приобщить тебя ко всему этому, моя хитренькая, моя старая Сосисочка!»
Если я слишком упорно смотрела на него, он отводил взгляд, подмигнув мне с выражением симпатии.
На третий день, когда уже запрягали коней, мы встретились все втроем: я, госпожа Тим и прокурор встретились на углу почетной террасы, возле небольшого апельсинового дерева в ящике, которое пора было срочно вносить в теплицу, на фоне бескрайнего, тянущегося до самого горизонта пейзажа (горизонта, который надо было бы срочно свернуть, как ширму, заслоняющую воздух). Мы стояли молча, и никто не решался нарушить тишину, пока я не сказала: «Осталось только разойтись и занять в нашей кадрили свои места». И я пошла к коляске, предназначенной для меня.
Два месяца спустя, осенью, он начал строить «Бунгало». Когда он бывал на стройке, я приходила посмотреть. Я не говорила, что это величественно, не спрашивала, почему он располагал окна так, а не иначе, или зачем он строил эту штуку у зимнего входа. Ничего такого. Слово казалось мне, на первый взгляд, лишь словом, но я всегда очень боялась слов.
Я спросила его только один раз, тогда, когда увидела, как он расчищает это место, где мы сейчас сидим. Я сказала ему:
— Что ты собираешься сделать здесь, откуда открывается такой прекрасный вид?
— Лабиринт, — ответил он.
— Лабиринт? (В тот момент я подумала о другом.)
— Да, лабиринт из кустов самшита, как в Сен-Бодийо.
Да, я поняла: дорожки, переплетающиеся между подстриженными кустами самшита; мне это не очень нравится. Я сказала ему:
— А что ты с ним делать будешь, с этим лабиринтом?
— Ну что обычно делают с лабиринтом? — ответил он.
— Я не знаю, — ответила я. — Я к этим штукам не привыкшая. Во всяком случае, я ничего не делаю.
— Ну, а я делаю лабиринт, чтобы там гулять, — ответил он.
— А-а, — говорю я, — это что-то новое. Пойдем-ка лучше выпьем, а то жарко, как летом.
— А чем ты собираешься меня угостить?
— Настойкой «веспетро».[10]
— Ладно, веспетро так веспетро.
И мы вместе вернулись в деревню.
Зима. Снег. Стройку приостановили, прикрыв, впрочем, стены, а поскольку бревна были толстые, то мороз оказался им совершенно не страшен, даже, скорее наоборот.
Ланглуа спустился из своей комнаты в кафе, где потеплее, выкурить свою трубку.
Вы, кстати, тоже все были там: полевые работы закончились, можно было играть в карты.
А Ланглуа сел верхом на стул у окна. Я дала ему время докурить трубку и подсела к нему с корзинкой для рукоделия, где лежала пара его носков, которые надо было заштопать.
Я говорю: «Папаша Ламбер, давайте-ка разожгите печку».
Папаша Ламбер начал орудовать кочергой. Скоро печка загудела. А снег все валил.
— Я собираюсь жениться, — сказал мне Ланглуа.
(Я в это время рылась в корзинке, искала деревянное яйцо для штопки.)
— Хорошая мысль, — говорю ему.
— Это будет хорошая мысль, если ты этим займешься, — сказал он.
— Мне заняться? Как это так?
— Найди мне кого-нибудь.
(В этот момент я отматывала шерстяную нитку.)
— А вообще-то это для чего? — спрашиваю я.
— Да вообще-то…
(Тут мы уже могли в полной мере оценить работу папаши Ламбера, который мастерски растопил печку, раскалил ее как надо).
— Есть у меня одна мыслишка, — говорю я.
— Я так и знал, — говорит он.
— Но хотелось бы знать сперва твою идею.
— Ты знаешь ее, — говорит он. — Я хочу жениться.
— Ты кому-нибудь уже об этом говорил? — спросила я.
— Нет.
— Госпоже Тим?
— Нет, нет.
— Прокурору?
— Тоже нет.
— А почему мне сказал?
— Мне показалось…
— Что показалось?
— Что ты лучше знаешь, что мне нужно.
— Возможно, — говорю.
— В моем возрасте… — сказал он.
— Видели мы и постарше, — говорю.
— Да и я тоже, — говорит он.
— Надо знать хоть, в каком вкусе ты хочешь.
— Не важно, в каком вкусе. Одно условие: она не должна быть вышивальщицей, — сказал он и повернул стул так, чтобы сидеть ко мне лицом.
Я некоторое время работала иголкой между петельками носков, потом подняла голову, сняла очки и потерла веки, чтобы удобнее было смотреть ему прямо в лицо (вернее, то, что я называю «смотреть в лицо») сквозь пальцы.
— Естественно, — говорю я.
— Почему естественно? — спрашивает он.
— Тебе ничего вышивать не надо, — говорю ему.
— Да, приблизительно так, — отвечает он.
— А ты останешься здесь? — спросила я.
— Бунгало, — отвечал он. — Это не противоречит твоей мыслишке? — спросил он, поскольку я молчала.
— Вполне, — отвечала я.
— Чтобы она не была вышивальщицей, — сказал он еще раз, — или что называют «досточтимой супругой».
— А как ты себе представляешь досточтимую супругу? — спросила я.
