— Естественно, — говорю я.
— Почему естественно? — спрашивает он.
— Тебе ничего вышивать не надо, — говорю ему.
— Да, приблизительно так, — отвечает он.
— А ты останешься здесь? — спросила я.
— Бунгало, — отвечал он. — Это не противоречит твоей мыслишке? — спросил он, поскольку я молчала.
— Вполне, — отвечала я.
— Чтобы она не была вышивальщицей, — сказал он еще раз, — или что называют «досточтимой супругой».
— А как ты себе представляешь досточтимую супругу? — спросила я.
— Портрет в рост, — ответил он.
— Согласна, — сказала я.
— Я оштукатурю стены, — сказал он. — Так будет чище и теплее, но мне не нужен человек, гордящийся своим домом.
— У тебя будет хороший интерьер, — говорю я.
— У нее будет все, что она захочет, — говорит он, — но я не хочу, чтобы меня окружали.
(Из-за намеков Ланглуа я сразу подумала о вышивальщице и о том складе мебели, где она жила, где можно было увидеть все, чем она, должно быть, окружала человека, изображенного на портрете в рост. В то же время я подумала о самых разных способах окружать, начиная с перламутровых гор и до льняных гардин, включая столы, сверкающие хрусталем, и трех маразматиков, расхаживающих под ручку.)
— Естественно, — говорю я.
— Сегодня ты все находишь естественным, — сказал он.
— А разве в этом есть что-то неестественное? — сказала я.
— Нет, отчего же, — отвечал он.
— Ладно, — говорю, — значит, надо, чтобы это была женщина с жизненным опытом.
— Что называется «соответствующего возраста», — сказал он с усмешкой.
— Не обязательно, — сказала я (выбирая при этом иголки и проверяя ушки на свет). — Есть ситуации, когда женщина очень быстро набирается опыта.
— Лишь бы она не была слишком требовательной, — сказал он.
— Именно в этом отношении годы боевых действий, о которых я говорю, засчитываются один за два, — сказала я. — Сколько тебе лет?
— Ты сама знаешь.
— Назови число.
— Пятьдесят шесть.
— Тридцатилетняя подойдет?
— Даже тридцатипятилетняя.
— Не советую тридцатипятилетнюю, — говорю я. — В этом возрасте женщины становятся сентиментальными.
— Ну тогда тридцатилетнюю, — говорит он, — могла бы найти такую?
— Запросто, — ответила я.
В тот день мы больше об этом не говорили.
Другой разговор состоялся примерно в тех же обстоятельствах и опять в начале зимы; он — верхом на стуле, я — рядом, на моем низеньком стульчике. Он смотрел, как падают снежинки, а я разглядывала фланелевый жилет, чтобы зашить в нем маленькие дырочки.
— Это от трубки, — сказал он.
— Ты что, кладешь трубку прямо на свой фланелевый жилет?
— Нет, просто я набиваю ее слишком плотно, и когда зажигаю, немного горящего табака вываливается.
— Набивай поменьше, из одной делай две.
— Или набивай побольше и выкуривай три, — сказал он.
— Почему, — спросила я, — или есть причины спешить?
— Да нет, причин никаких нет, — ответил он. — А кстати, ты не подумала о твоей тридцатилетней женщине?
— А чего там думать, — говорю я. — Если хочешь, можно хоть сейчас поехать за ней.
— Куда?
Я-то место знаю очень хорошо. Говорю ему:
— Просто надо поехать в Гренобль. У меня там хватает знакомых, есть из кого выбирать.
— Прекрасно, — говорит он. — Одной заботой меньше.
— А это тебя заботит? — спросила я.
— Вовсе нет, — ответил он.
И вот однажды, в сильный мороз, надевает он полушубок, шапку, берет снегоступы и говорит:
— Приготовь-ка мне чего-нибудь на ужин. Пойду прогуляюсь, подышу воздухом.
А я говорю:
— Подыши, но не очень — воздух сегодня ядреный. И скажи, что бы ты хотел, чтобы я приготовила?
— Капустный суп, — говорит, — да сходи к этой старой ведьме Ансельмии, не найдется ли у нее одна — другая куропатка. Я знаю: она ставит силки. И сделай капустную запеканку в печке, с панировкой. В такую погоду я готов есть капусту с капустой и капустой заедать. А в Сен-Бодийо, наверняка, ее не будет.
— Собираешься съездить к госпоже Тим?
— Может, надо сказать ей про тридцатилетнюю женщину, — говорит он. — Что ты думаешь на этот счет?
— Думаю, надо, — отвечаю ему. — Знаешь, что я еще думаю об этом?
— Скажешь — узнаю, — отвечает.
— Думаю, что напугаю Ансельмию до того, что она даст мне шесть куропаток. И еще думаю, что, кроме капустной запеканки, приготовлю в сметане сушеных грибов, и еще думаю подготовить спальню на третьем этаже, зажгу там камин и положу в постель грелку. Потому как, сдается мне, что, если ты заговоришь о тридцатилетней женщине, то под вечер привезешь сюда госпожу Тим собственной персоной.
— Рассуждение, не лишенное здравого смысла, — говорит. — Только вот не понимаю, зачем тебе шесть куропаток?
— Две тебе, две госпоже Тим и две мне, — говорю. — Или ты думаешь, что я буду на кухне есть, а?
— А разве кухня не твое почетное место? — сказал он, осторожно отступая, словно опасаясь чего-то.
Я бросила ему вдогонку свой деревянный башмак.
Что госпожа Тим прискачет, я нисколько не сомневалась. Не могла я только сказать, в котором часу.
Рассчитывала так: «Приедут в сумерки. Он доберется туда, пообедает. Поговорит с ней после обеда; потом выпьют кофе. Она прикажет запрячь сани. И часам к четырем будут здесь».
Но в три часа я уже услышала бубенцы. Наверное, она не дала ему кофе или попили наспех.
Никаких распоряжений Бувару госпожа Тим не дала. Выскочила из саней, как двадцатилетняя, вошла ко мне на кухню:
— Расскажите-ка мне все, — говорит.
Вид у нее был заинтригованный.
— Я ведь не для прусского короля жарила куропаток, — сказала я. — Так что давайте без спешки и не слишком громко! Для вас приготовлена постель, и часов в семь я положу в нее медную грелку. Я уже постелила вам свежие простыни, надушенные лавандой, и все прочее. Отпустите Бувара домой. Вы останетесь ужинать с нами. Поговорим обо всем. А то ведь и Бувар мерзнет на улице, и ехать в Сен — Бодийо после куропаток и беседы — значит рисковать свернуть себе в потемках шею. К тому же мы или ни о чем не успеем поговорить, или поговорим плохо. Поверьте, лучше остаться и здесь переночевать.
Через пять минут Бувара как не бывало, он просто исчез с лица земли. Если бы не следы полозьев у дверей, можно было подумать, что госпожу Тим принес сюда Святой Дух.
— И это еще не все, — сказала я ей. — Терпение и время делают больше, чем сила и страсть. До ужина больше ни слова. Или вы хотите говорить об этом, готовя капустную запеканку? Нет. Через часок я выставлю тех трех старичков, что засиделись у камелька. Закрою двери — и вся ночь будет наша. Поставим стол вот здесь, посередине, и в тепле и уюте посидим втроем. Я зажгу большую лампу. И, музыканты, вперед! Так-то оно будет лучше. Согласны? А пока, если хотите, наденьте передник и почистите штучки три сельдерея, идет? Сделаем салат.
Она проделала все самым симпатичным образом, и я сказала:
— Ну вот, видите, как хорошо быть послушной. За это хозяйка угостит вас шоколадным ликером.
Мы сидели и тихо попивали ликер, когда пришел Ланглуа.
— Не стесняйтесь, продолжайте, — сказал он.
— А для тебя припрятана бутылочка рома, в буфете. Нет, не эта, эта — для посетителей, а вон та, что рядом с пакетом сахара. Его тоже можешь положить сюда, вдруг захочешь капать ром на сахар. И не рассчитывай, что здесь тебя будут слуги обслуживать, любовь моя.
Не скажу, что шутила я так уж хладнокровно. Я малость приналегла на крем-ликер еще до приезда моих двух компаньонов. Надо было нервы успокоить.
Кстати, после третьей рюмочки, от которой госпожа Тим сперва отказалась, но потом выпила, я поняла, что она находит мои действия правильными. Она начала уже мило улыбаться, и я почувствовала, что вот-вот она скажет:
«Ну так, давайте, рассказывайте».
Я приложила палец к губам:
— Молчок. Еще налить?
— Чуть-чуть.
Ланглуа залпом выпил три полные рюмки рома подряд. Это был белый ром, я выдерживала его в кедровом бочонке и время от времени наливала оттуда в бутылку только для него одного.
— Ух, жарко! — сказала госпожа Тим.
Я пошла выпроваживать моих троих старичков, гревшихся у печки.
— Как, уже? — удивился папаша Ламбер, — так еще же только пять часов.
А я говорю:
— У меня люди.
— А мы что, не люди? — отвечал он.
— Другие люди, — говорю.
— Не понимаю.
— Ну и не понимайте, а пока идите греться к своей снохе.
— Я лучше спать пойду.
— Вот-вот, — говорю. — Приятных снов.
— У меня никогда не бывает приятных снов.
— Ну тогда делайте, что хотите.
— Если я могу делать, что хочу, — говорит, — то я остаюсь здесь.
— Ну все, хватит!
