Из всех внуков дедушка полюбил только одного – Шолома. Этот хоть и озорник, сорванец, зато хорошая голова. Из него вышел бы толк, если бы он побольше сидел с дедом в «уединенном покое» среди кожухов, а не бегал бы с богуславскими мальчишками на Рось смотреть, как удят рыбу, не тряс бы в лесу дикую грушу, не озорничал бы.
– Если бы твой отец был человеком, – говорил дедушка Шолому, – если бы он не начитался пророков, грамматики, Моисея из Дессау[39] и не набрался всяких вольнодумных штучек, то он, по справедливости, должен был бы оставить тебя здесь подольше, и я, с божьей помощью, сделал бы из тебя доброго еврея. Из тебя вышел бы настоящий хасид, прекрасный каббалист, с огоньком. А так, что из тебя выйдет? Полнейшее ничтожество, бездельник, шалопай, щелкопер, свистун, отщепенец, лодырь, злодей, выкрест, нарушитель субботы, черт знает что, еретик, восстающий против бога Израиля!
– Мойше-Иося, не довольно ли мучить ребенка!
«Долгие годы бабушке Гитл!» – думает спасенный из дедушкиных рук Шолом, которого на улице ждут богуславские мальчишки.
Однако были минуты, когда и дедушка Мойше-Иося становился дорог и близок его сердцу. Однажды Шолом видел, как дедушка сидел с мешочком для талеса подмышкой у бабушки на кровати. Он старался подольститься к ней, тихим голосом выпрашивал побольше денег. Она не хотела давать. Дедушка, оказалось, выпрашивал эти деньги не для себя, а для бедняков-хасидов из своей синагоги. Она же повторяла:
– Больше не дам! У нас свои сироты, их надо жалеть…
В другой раз Шолом застал дедушку в его каморке, облаченного в талес и филактерии, с запрокинутой головой, с закрытыми глазами, будто он находился в каком-то ином мире. Когда дедушка очнулся, глаза у него блестели, а уродливое лицо казалось не таким уж уродливым. Божья благодать покоилась на нем… Он говорил сам с собой, улыбаясь в огромные густые усы:
– Эдом недолго будет властвовать. Избавление близко, близко… Поди сюда, дитя мое, присядь, мы поговорим о конце изгнания, о мессии, о том, что будет, когда придет мессия…
И дедушка Мойше-Иося стал рассказывать своему внуку о том, что будет, когда придет мессия, с таким воодушевлением, с таким пылом рисовал он это, в таких ярких красках, что внуку не хотелось уходить; ему невольно пришел на ум первый и лучший его товарищ Шмулик. Различие между ним и дедушкой было только в том, что Шмулик рассказывал о кладах, колдунах, принцах и принцессах, – все о вещах, относившихся к здешнему миру. Дедушка же пренебрегал всем земным. Он переносился целиком вместе со своим внуком, который с увлечением слушал его, в иной мир – к праведникам, ангелам, херувимам и серафимам, к небесному трону, где восседает царь царей, да будет благословенно имя его… Там были бык-великан с Левиафаном, и драгоценнейшее масло «апарсмойн», и самое лучшее заветное вино. Там праведники сидели и изучали тору и наслаждались господней благодатью и «светом рая», тем первозданным светом, которого люди оказались недостойны, и поэтому он был оставлен богом для грядущих времен. И сам всемогущий, благословенно имя его, в славе и силе своей заботился о праведниках, как родной отец. И сверху, с небес, спускался точно на то же место, где стоял когда-то храм, новый храм из чистого золота и драгоценнейших камней – алмазов и брильянтов. Первосвященники благословляли народ, а левиты[40] пели, и царь Давид со скрипкой выходил им навстречу: «Вспоем, праведники, хвалу!..»
Тут дедушка Мойше-Иося начинал громко петь, прищелкивать пальцами, устремив глаза кверху, а лицо его светилось, и сам он был какой-то нездешний, далекий, из иного мира.
Рассказ о былом. – Как евреи жили в старину среди панов. – Трагедия бедного арендатора.
Не следует думать, что мысли дедушки всегда витали в потустороннем мире и что ему нечего было рассказать внукам об этом свете. О! Он мог многое поведать о том, как евреи жили в старину, о прежних хасидах, каббалистах, о прежних панах, о том, как они обходились с евреями.
Одна такая история, рассказанная дедушкой своим внукам, история о том, как один еврей погиб смертью праведника, особенно запомнилась Шолому. Она и будет здесь передана вкратце, так как дедушка Мойше-Иося любил, да простит он меня, рассказывать очень длинно, перескакивая с предмета на предмет, и заезжал бог знает куда.
Случилась эта история давно, еще при жизни дедушки, мир праху его, старого Гамарника. Почему его звали Гамарником? Потому что деревня, в которой он жил и арендовал мельницу, называлась Гамарники. В той же деревне жил еврей по имени Ноях. Он содержал корчму. Был этот Ноях человек простоватый, но богобоязненный, видно скрытый праведник; день и ночь молился, читал псалмы. Всеми делами заправляла у него жена. Ему оставалось только платить арендные деньги пану и договариваться об аренде на следующий год. Все дни свои он боялся, как бы кто не отбил у него корчму, потому что охотников оказывалось много, хотя доходы от корчмы были ничтожные. Ноях с женой еле-еле перебивались, ибо детей у них было множество.
Приходит Ноях как-то к пану договариваться об аренде и застает у него кучу гостей, пир горой. После пира гости, как водится, собираются на «полеванье», на охоту значит. Стоят уже оседланные лошади, запряженные кареты, брички, линейки; собаки тут всех пород, егеря с большими перьями на шляпах, с рогами в руках – словом, по-царски, все кругом готово. «Очевидно, попал не вовремя, – подумал Ноях, – не станет пан сейчас говорить об аренде». Однако он ошибся. Поднявшись из-за стола и собираясь садиться на лошадь, пан вдруг заметил в стороне еврея, согнувшегося, оборванного. И говорит ему пан весело:
– Як се маш, пан арендаржий? (Как поживаешь, пан арендатор?)
А Ноях отвечает:
– Так и так, ясновельможный пан, пришел я насчет корчмы…
Рассмеялся пан. Это было, «когда сердце царя смягчилось вином», то есть когда пан был уже сильно выпивши. И говорит он еврею:
– На сколько лет хочешь ты снять корчму?
Еврей отвечает:
– Я бы не прочь снять на несколько лет, но так как обычай твой, ясновельможный пан граф…
Пан не дает ему закончить:
– Добже. На сей раз отдаю тебе корчму по той же цене на целых десять лет, но с одним условием: ты должен быть у меня птицей.
Еврей посмотрел на него удивленно.
– Что значит, быть у тебя птицей?
– Очень просто, – отвечает пан: – Ты должен влезть на крышу этого сарая – видишь? Там ты должен изобразить птицу, а я буду целиться в тебя и постараюсь попасть прямо в лоб. Разжевал?
Среди панов поднялся хохот, и еврей тоже смеется с ними, думает: «Пан шутки шутит, слишком много выпил…»
– Ну, – спрашивает пан, – дело сделано?
И думает Ноях: «Что ему на это ответить?» Спрашивает он пана на всякий случай:
– Сколько времени даешь на размышление?
– Одну минуту, – отвечает пан вполне серьезно.
– Одну минуту, значит, не больше?
– Выбор за тобой, – говорит пан. – Либо ты влезешь на крышу и изобразишь птицу, либо завтра же тебя выбросят из корчмы.
У Нояха душа в пятки ушла. Как быть? С паном шутки плохи. Тем более что тот послал уже за лестницей и все это, видно, совсем не в шутку. Но он снова обращается к пану:
– А что будет, если ты, не дай бог, и в самом деле попадешь?
Среди панов поднялся еще больший хохот, и Ноях совсем растерялся. Он уже не знает – потешается ли над ним пан, или он это всерьез задумал. Выглядит это как будто всерьез, потому что ему приказывают сию же минуту лезть на крышу или отправляться домой и тут же очистить корчму. Повернулся Ноях, хочет уже домой идти, но, вспомнив про кучу детей, начинает просить пана дать ему хоть несколько минут для предсмертной молитвы.
– Добже. Даю тебе одну минуту для предсмертной молитвы.
Одну минуту! Что может сказать еврей в одну минуту, кроме «Слушай, Израиль», тем более что его уже толкают к лестнице! Произнеся «Слушай, Израиль» и «Благословенно имя господне», он начинает взбираться по лестнице, а из глаз у него слезы льются. Что может он сделать? Воля божья… У него столько детей!.. Видно, суждено ему погибнуть во славу господа, а может быть, бог еще сжалится и сотворит чудо. Если всевышний захочет, все ему доступно!.. Ноях глубоко уповал на бога – еврей былых времен!
Взобравшись на крышу, он не перестает тихо молиться и плакать. Он все еще не теряет надежды на бога, может быть всевышний и сжалится над ним. Если всевышний захочет, то что ему недоступно! А пан торопит. Велит Нояху выпрямиться – и он выпрямляется. Потом велит ему согнуться – и он сгибается. Велит расставить руки – он расставляет руки. Велит, чтобы он выглядел, как птица, – и он выглядит, как птица… И пан, – хотел ли он этого в самом деле, или он только шутки шутил, а всевышний уже сделал так, чтобы вышло всерьез, – пан выстрелил и попал Нояху прямо в лоб. И Ноях упал, как подстреленная птица, и скатился с крыши на землю. И в тот же день его предали земле по закону Израиля.
