Но когда осеннее молчание перестает быть только признаком времени года и становится темой поэзии, когда последняя песня ржанки кажется воплощением твоей личной тоски, когда лошади воспринимаются уже как искусство и мифология, когда ледяная корка, покрывающая на рассвете ручей, напоминает хрусталь, а дымок над трубкой навевает воспоминания о том безвестном предке, который открыл огонь, тогда приходит время прощаться; бацилла города овладевает тобой, деревня уже не твоя родина, она становится литературой, поэзией, искусством. Тебе здесь больше не место. После зимы, проведенной в обществе электрополотера, дом крестьянина Фалура в долине стал лишь временным убежищем для девушки, родившей внебрачного ребенка. Я уже давно стала считать дни, остающиеся до того момента, когда я снова уеду из дома, где я стала чужой, уеду в неизвестное, где я чувствую себя как дома. Я еще некоторое время медлю перед прощанием, собираюсь с мыслями, еще прислушиваюсь к тишине, лишившей Богов сна. Сумерки спускаются на долину и лошадей.
В тот же вечер к нам в полицейских автомобилях прибыли правительственные курьеры, чтобы увезти португальские сардины и датскую глину.
— Извините, что я вам звоню, да еще так поздно, но я только что приехала. А вы писали, чтобы я позвонила вам сразу же. Я думала, может, вы знаете, где найти работу. Не стану говорить о том, что я сейчас чувствую. Это так похоже на глупую крестьянскую девушку: принять всерьез простую вежливость… Я даже не переоделась, я вся в пыли с головы до ног.
— Пыль? А кто не прах и пыль? Я, например, прах, но как бы там ни было, я ваш депутат.
— А вы уверены, что я буду голосовать за вас?
— Этим летом, когда я улетал от вас с Севера, меня попросили захватить с собой посылку для моего политического противника. Какая-то женщина отправилась в Рейкьявик, чтобы вырвать себе зубы, но забыла перину. И вот теперь она лежала где-то в чужом городе без перины и без зубов. Я, конечно, согласился…
— Вы находите, что я похожа на эту женщину?
— Если не считать того, что у вас рот полон зубов и вы, может быть, когда-нибудь проголосуете за меня. Но все равно я ваш депутат, как бы вы ни голосовали. Где вы сейчас?
— В телефонной будке на площади, с деревянным сундуком в руках.
— И вам, конечно, негде ночевать?
— Может быть, переночую у моего органиста.
— Ваше сокровище с вами? Как ее зовут?
— Ее зовут Гудрун, она осталась на Севере. До тех пор, пока я не устроюсь.
— А каковы ваши планы?
— Я хочу стать человеком.
— Как это — человеком?
— Я не хочу быть ни бесплатной рабыней — женой бедняка, ни женщиной, которую покупают за деньги, — женой богача, и еще меньше — содержанкой. Я не хочу быть и пленницей ребенка, от которого отреклось общество. Я хочу быть человеком среди людей. Я знаю, это смешно и достойно презрения, постыдно и вызывающе, что женщина не хочет быть ни рабыней, ни проституткой. Но такова уж я.
— Вы не хотите иметь мужа?
— Я не хочу иметь раба, как бы он ни назывался.
— Но вы хотите, чтобы у вас было новое пальто?
— Я не хочу, чтобы за то, что я сплю с мужчиной, бедный одевал меня в лохмотья, а богатый в меха. Я хочу купить себе пальто на деньги, какие я сама заработаю, потому что я человек.
— Я могу порадовать вас новостью: незачем становиться коммунисткой лишь потому, что нет детских яслей. Современные поэты, правда, утверждают, что только злые люди баюкают детей, что только садисты поют колыбельные песни. Поэтому не думайте, что нашему городскому муниципалитету легко далось такое смелое решение. Не буду скрывать от вас: мы изрядно попотели, порядком подрожали от страха, у иных даже пена на губах выступила. Одна «мать семейства» писала в газетах, что считает ужасным убаюкивать за общественный счет детей коммунистов. Но в конце концов я все-таки изменил своей партии в этом пункте, кое-кто сделал это ради меня, и вопрос был решен.
— Да… Ну прощайте… Спасибо вам.
— И это все? Ведь я ради вас изменил своей партии.
— Я очень благодарна вам за то, что вы просили меня позвонить. И за все остальное тоже… Простите… что я все делаю так, как вы скажете. Даже если вы не придаете значения тому, что говорите, вы можете заставить меня поступить так, как я не хочу. Я знаю, все это ужасно глупо, но что же мне делать? Мне надо идти. Спокойной ночи. Прощайте.
— Подождите, через три минуты я буду на площади.
Я передала наш разговор по телефону, если вообще можно передать то, о чем и как говорит девушка с мужчиной и мужчина с девушкой. Ведь слова в таком случае значат меньше всего, если они вообще что-то значат. Выдает голос, даже если им владеют, дыхание, биение сердца, подергивание губ и глаз, расширение или сужение зрачков, слабость в коленях — целая цепь скрытых нервных реакций и действие разных скрытых желез, названия которых невозможно запомнить, даже если ты читал о них в книгах, — вот что на деле составляет содержание разговора, а слова — это почти случайность.
Когда я повесила трубку, меня охватил блаженный восторг, сердце стучало так, будто я взобралась на гору, стала невесомой — усталости не было и следа. Я была способна на все.
Три минуты, подумала я, нет, нет, я сбегу! Как могло мне прийти в голову позвонить ему, хотя он и написал об этом шутки ради на визитной карточке? По правде говоря, я и не предполагала, что так поступлю. Еще сегодня днем, когда я ехала по незнакомой местности, я сказала себе, что такой звонок был бы величайшей глупостью с моей стороны, что я никогда этого не сделаю, никогда не допущу этого безумия. Я сидела в автобусе, смотрела в окно и думала о том, где мне остановиться: может, какие-нибудь дальние родственники, живущие в городе, из любви к Северу разрешат переночевать девушке из северной долины. Но помимо моей воли щеки у меня пылали. Мы проехали уже три округа, а я все не могла притронуться к еде. Только в Боргарфьорде я выпила воды и съела карамельку. На пароме по пути из Акранеса какая-то уродливая женщина так смотрела на меня, что я решила — сейчас она подойдет ко мне и скажет: конечно, ты ему позвонишь. Я готова была ударить эту женщину. Позвонить ему было бы не только глупостью, но и преступлением, которое нельзя искупить, — это было бы капитуляцией, безоговорочной капитуляцией, какая бывает во время войны, капитуляцией, после которой никогда не придет победа, никогда! Паром подошел к берегу, но куда девалась уродливая женщина? Она исчезла. Я сошла с парома и направилась прямо к телефонной будке… Но сейчас я сбегу отсюда.
И вот он стоит рядом со мной на площади, говорит: «Здравствуйте», с чарующей небрежной легкостью протягивает мне руку, как человек, которому нечего опасаться, во-первых, потому, что у него миллион, во-вторых, потому, что он знает — завтрашнего дня для него нет. В этом его исключительное, ни с чем не сравнимое очарование.
— Едем!
И прежде чем я могу что-нибудь сообразить, он берет мой деревянный сундучок, эту смешную вещь, сделанную в заброшенной горной долине, где никто не знает, что такое чемодан. А он летает с чемоданом из желтой скрипящей благоухающей кожи. Он берет мой ужасный деревянный сундук и несет его в блестящий автомобиль, который стоит в нескольких шагах от нас, у тротуара. И, не успев ничего сказать, я падаю рядом с ним на мягкое сиденье, он берется за руль, и машина бесшумно вливается в поток уличного движения.
— Вы не боитесь, что весь город заметит, какую оборванку вы везете в своем автомобиле?
— Мужество мое увеличивается, — говорит он и переключает на третью скорость. — Скоро я стану героем.
Некоторое время мы едем молча.
— А куда все-таки вы меня везете?
— В гостиницу.
— За лето я не заработала ничего, кроме Гудрун. Как вы думаете, где мне взять денег на гостиницу? По правде сказать, я не знаю, зачем я в вашей машине. По-моему, я сошла с ума.
— Как поживает Гудрун?
— Спасибо. Она весит восемь фунтов.
— Рад за вас. Вообще, — он бросает на меня быстрый взгляд, прежде чем свернуть за угол, — мне казалось, что мы на «ты».
— Будьте добры, выпустите меня.
— Посреди улицы?
— Да, пожалуйста.
— Не могу ли я пригласить вас переночевать у меня?
— Нет, спасибо.
— Это смешно. Когда я приезжаю на Север, меня всегда приглашают ночевать.
Машина замедляет ход, мы подъезжаем к зданию акционерного общества «Снорри-Эдда»; машина заворачивает за угол и останавливается; он выходит, открывает мне дверцу и захлопывает ее за мной. И вот я снова вдвоем с мужчиной вечером за домом, только теперь мне нечего бояться окон; он входит вместе со мной в маленькую дверь, мы поднимаемся по узкой крутой лестнице, покрытой ярким линолеумом, таким чистым, будто нога человека никогда по нему не ступала. Я иду за ним все выше и выше, я не знаю, на какой мы высоте, может быть, мы уже прошли крышу — все это похоже на сон, один из тех сомнительно блаженных снов, которые кончаются удушьем и кошмаром. Или я начинаю становиться человеком? Он открывает передо мной дверь, и я оказываюсь в маленькой передней, через полуоткрытую дверь мне видна комната: кожаная мебель, письменный стол, книги на полках, телефон, радио.
