Возможно, впрочем, что это всего-навсего один из сотен сложенных о нем анекдотов.
Таков был «шалый француз», как окрестили его в Сараеве, буйный, чуточку сметной, очень неудобный и тем не менее привлекательный человек; верный себе, он приводил в смятение и смущал мирный и богатый город Сараево в течение своего почти двухлетнего там пребывании. А потом осталась и долго жила о нем память; в этой памяти он выглядел богаче и красивее, чем на самом деле, даже тогда, когда от всей его неукротимой плоти сохранилась лишь горсть праха в старинном тюрбе в Стамбуле. Вот почему он и сейчас барабанит по моей двери, требуя, чтобы я впустил его без очереди, но праву своего бонвальского первородства, которое он считает вечным, повсеместно признанным и неопровержимым. Однако я не люблю грубых и наглых людей и заставляю его ждать. Если подчас нам и приходится уступать живым, то покойнику — необязательно. Да и ждет он не в одиночестве, а в доброй компании. Здесь есть еще один паша. Я понимаю, что кичливый граф Бонваль никогда и ни за что не уступит ни на йоту своего права первенства, каким он обладает по рождению и какое с честью пронес через всю свою шальную и необыкновенную жизнь, но и мне нелегко оставаться безучастным к другому зову, хотя он-то совершенно ненавязчив и почти неприметен.
Сараево
У меня под окнами, по утреннему холодку, время от времени проезжает со своей свитой бывший мостарский визирь Али-паша Ризванбегович Стольчанин.
По числу копыт и по их перестуку я узнаю, когда он едет как визирь и повелитель Герцеговины, а когда — как поверженный узник. Когда он проезжает всемогущим визирем, он лишь мимолетно кивает мне и не останавливается, а когда жалким невольником — ненадолго задерживается у моего окна, и мы с ним негромко обмениваемся несколькими привычными фразами. Но и в том и в другом случае он неназойливо намекает, чтобы я отворил двери моего рассказа и предоставил ему там подобающее место.
Он родился в 1783 году в семье столацского предводителя Зульфикара Ризванбеговича, у которого было шесть сыновей. В чем-то провинившись перед строгим и скорым на расправу отцом, юноша уехал в Турцию, где провел несколько лет, а в Столац вернулся лишь после смерти отца, причем с немалым капиталом в виде наличных денег. Где он был? Как ему досталось богатство? Многих это интересовало, но никто ничего так и не узнал. Али-ага, как его тогда еще звали, был одним из тех людей, о которых можно узнать лишь то, что они сами позволят.
Вскоре после своего возвращения он вступил в долгую и жестокую борьбу с братьями и прочими здешними родственниками за положение первого человека в Герцеговине. Особенно долго и тяжко боролся он против своего брата Мехмеда, по кличке Хаджун, «хутовский злодей»[23]. В конце концов он убил его под столацской крепостью в настоящей маленькой войне, в которой райя поддерживала Али-агу против ненавистного Хаджуна. После этого Али-ага остался властвовать один.
В больших бунтах боснийских феодалов против султана[24] — около 1830 года — Ризванбегович всегда решительно принимал сторону султана. Когда восстание боснийских феодалов было подавлено, Герцеговина административно отделилась от Боснии, и первым визирем в Мостаре назначили столацского предводителя Ризванбеговича. Это была награда за верность султану и плод многолетних усилий Али-паши. С тех пор он будет править Герцеговиной так как провозгласил, придя к власти: «Отныне никому более не надобно ездить к султану в Стамбул. Вот вам Стамбул — Мостар, а вот вам и султан в Мостаре!»
Это был один из тех малых султанов, которым удавалось на короткое или длительное время воцариться на окраинах империи в первой половине XIX века, когда центральная власть теряла последние силы. Он управлял «своей» страной как коварный и жестоким тиран, но и как рачительный хозяин. Он обводнил земли, заставлял сажать и строить воздвигал дворцы, разумеется, прежде всего для себя и своих присных, строил мечети и обители дервишей; при нем в Герцеговине стали сажать рис, выращивать маслины и тутовые деревья, разводить шелковичных червей; он пытался привить даже кофейное дерево. Уловив проникновение австрийского капитала, он первым установил с ним контакт и начал продавать лесные концессии австрийским компаниям. А между делом воевал и мирился с соседней Черногорией[25] и, что самое главное, вел хитрую игру с визирями в Стамбуле и пашами в Травнике. Подкупал кого следовало, давая сколько следовало. Он всегда стоял за султана, на словах был и за реформы, но на деле в своем пашалыке их не проводил. Разбогател, заматерел и разжирел народив с четырьмя своими женами большое потомство. Так он правил почти двадцать лет, «строго и справедливо» — по его мнению, своевольно и жестоко — по мнению большинства его подданных. Подобно многим маленьким самодержцам в Османской империи, он воистину желал, чтобы в его пашалыке как можно больше людей были счастливы но число этих людей и природу их счастья определял он сам. Казалось, он так и будет править до самой смерти и передаст своим потомкам страну и власть. Однако в конце жизни старый лис запутался в собственных тенетах и интригах. И когда в 1850 году в Боснию послали Омер-пашу[26], чтобы до конца сокрушить сопротивление феодалов и ввести низам, он попытался воспротивиться этому с помощью своих неоднократно испытанных хитростей. Но на сей раз ничто не помогало: ни ложь, ни взятки, ни проволочки. Семидесятилетнего мостарского визиря у которого ужо ослабела воля и уменьшилась сила перехитрил более молодой, более коварный и бесцеремонный султанский мушир Омер-паша Латас. Он сверг его внезапно и бесповоротно, лишил почестей, приказал арестовать, посадить на осла и провезти как последнего преступника по всей Боснии и Герцеговине, дабы люди «видели, на кого они уповали», а затем сослать в Азию. Что было принято к исполнению. Однако во время этого горестного пути в небольшом селе Добрине, близ Баня-Луки, Али-пашу неожиданно убили во сне[27]. Было объявлено, что у одного из солдат, его охранявших, случайно выстрелило ружье. Али-пашу похоронили в красивом белом тюрбе рядом с мечетью Ферхад-паши в Баня-Луке. Семью его отправили в Стамбул. Там некоторые из его сыновей стали видными османскими сановниками и царедворцами.
Такова судьба Талиба Али-паши Ризванбеговича-Стольчанина; она хорошо известна в истории, а сейчас передана лишь кратко и в самых общих чертах. Но хочет Али-паша войти в мой рассказ и поэтому изредка останавливается и перебрасывается со мною словом-другим не из-за бурных лет своего возвышения, не из-за десятилетий счастливого правления и даже не из-за ужасной своей смерти, которая лишь убедила его, что каждый рано или поздно становится жертвой своей наибольшей страсти. Ему дороги, говорит он, лишь те пятнадцать дней, когда его, пленника, окруженного солдатами Омер-паши, везли через десятки герцеговинских и боснийских деревень и городов. В эти дни на этом пути он постиг, что являет собой человек, когда внезапно лишается всего, и, утратив все, встает на собственные ноги, и, один как перст, противостоит всем силам окружающего мира, беспомощный, но несломимый.
Али-пашу вовремя известили о том, что в Боснию военным губернатором с чрезвычайными полномочиями будет назначен Омер-паша. Он знал, что это за человек, и предпринял меры, необходимые, по его разумению, дабы защититься от новой напасти. В течение двух десятков лет, когда он был единственным повелителем Герцеговины, это ему всегда удавалось, и, казалось, на сей раз также не было причин ожидать иного.
Престарелый и самонадеянный тиран и хозяин Герцеговины слишком полагался на свой многолетний и проверенный опыт и свою дальновидность, ему не приходило в голову, что обстоятельства могут сложиться так, что его бесчисленные привычные хитрости окажутся устаревшими и даже опасными для него и что может появиться человек, который раскусит его и превзойдет во всем.
Когда пришло приглашение сераскира прибыть в Сараево, чтобы присутствовать на торжественном чтении султанского фирмана, Али-паша не удивился; его разозлил лишь непривычно сухой и неучтивый тон приглашения, но он быстро взял себя в руки и рассудил, что не стоит сердиться и обижаться. Он отложил ответ до завтра, на другой же день, спокойно все взвесив, постановил не ехать в Сараево лично, но послать вместо себя сына Хафиза, носившего уже ранг паши, а с ним — и мостарского владыку Иосифа[28].
По расчетам старика этого было достаточно. Самый старший и самый любимый сын станет живым доказательством и залогом его верности и готовности служить султану, как и прежде; присутствие же владыки покажет, что Али-паша правильно понимает султанские планы реформ. Посланцам надлежало, елико возможно, убедить сераскира в преданности Али-паши и передать, что, к сожалению, по старости и болезни он лично приехать не может. Обоим он дал краткие и ясные инструкции; разумеется, одному одни, другому другие, каждому в отдельности. Он был доволен своим решением.
