Он поперхнулся. Рикардо казался заинтересованным.
— Так себе? Безо всякого дела? И в один прекрасный день он проскользнул у вас между пальцев и вернулся на свой остров?
— И вернулся на свой остров… — повторил, как эхо, Шомберг, уставившись в пол неподвижным взглядом.
— Что с вами? — с искренним удивлением спросил Рикардо, — Что случилось?
Не поднимая глаз, Шомберг сделал нетерпеливое движение. Гго упорно опущенное книзу лицо побагровело. Рикардо вернулся к интересовавшему его вопросу.
— Чем вы это объясняете? Какие у него могли быть причины? Что он отправился искать на острове?
— Свой медовый месяц, — выкрикнул с яростью Шомберг.
С совершенно неподвижным корпусом и опущенными вниз глазами, без малейшего предварительного движения, он стукнул по столу кулаком с такой силой, что Рикардо подпрыгнул на месте. Тогда только Шомберг поднял голову с мрачным и злобным выражением лица.
Рикардо вытаращил глаза, повернулся на каблуках, отошел в дальний угол комнаты, вернулся с оживленным видом и мечтательно пробормотал «так, так!» над головой Шомберга.
Трактирщик проявил большую моральную силу, медленно возвращаясь к строгой выдержке лейтенанта запаса.
— Так, так! — повторил Рикардо, на этот раз с большей уверенностью.
Потом добавил, как человек, который обдумал положение вещей:
— Я предпочел бы ничего у вас не спрашивать или чтобы вы мне наврали. Мне неприятно знать, что в дело замешана женщина. На что она похожа? Это она?..
— Прошу вас… — умоляюще проговорил Шомберг, жалкий в своей военной осанке.
— Так, так, — в третий раз пробормотал Рикардо, который все больше и больше задумывался по мере того, как положение становилось для него яснее. — Вы не можете слышать об этой девушке… Вам так больно? А между тем я уверен, что она вовсе не чудо красоты.
Шомберг сделал движение, которое должно было выражать неведение и беспечность, потом расправил плечи и сурово сдвинул брови, глядя в пространство.
— Шведский барон… Гм! — начал Рикардо задумчивым тоном, — Мне кажется, что эта история может заинтересовать патрона, если я ее преподнесу ему в надлежащем виде. Патрон любит поединки, а это можно назвать поединком. Но я не знаю никого, кто бы мог противостоять ему в единоборстве. Видели ли вы когда-нибудь, как кошка играет с мышью? Это красивое зрелище.
Со сладострастным блеском в глазах и своим двусмысленным взглядом сам Рикардо так походил на кошку, что Шомберг испытал бы весь ужас мыши, если бы его сердцем не завладели всецело другие чувства.
— Между нами не может быть никакого обмана, — сказал он с большей твердостью, чем сам от себя ожидал.
— У него отвращение к женщинам, — проговорил Рикардо. — В этой мексиканской харчевне, в которой мы, так сказать, оказались осажденными, я ходил по вечерам на танцы. Местньк девицы спрашивали меня, не был ли английский кабальеро переодетым монахом, не дал ли он пресвятой деве обета никогда не говорить с женщиной или не… Ну, да вы можете себе пред ставить, что могут в конце концов спросить девушки с хорошо подвешенным языком, когда они не стесняются говорить, что им вздумается! Это было мне неприятно. Да, патрон терпеть нг может говорить с женщинами…
— Но с одной женщиной! — сдавленным голосом бросил Шомберг.
— С одной бывает щекотливее иметь дело, нежели с двумя или с двумястами. В таком месте, где полно женщин, ничто но обязывает вас заниматься ими, если вам этого не хочется, но когда входишь в комнату, в которой находится только одна женщина, молодая или старая, красивая или безобразная, поне воле приходится смотреть на нее. И если вы за ней не станете ухаживать, она может вам только мешать — в этом патрон со вершенно прав…
— Зачем заниматься ими? Что они могут сделать? — прошептал Шомберг.
— Во-первых, шум, — сухо заявил Рикардо, говоря с видимой неохотой, как человек, профессия которого обязывает его молчать. — Ничто не ненавистно больше шума человеку, занятому серьезной и напряженной игрой в карты. Шум, шум, друг мой, — продолжал он с жаром, — шум из-за всего и из-за ничего, а я это ненавижу так же, как и патрон. Но у патрона не одно это. Он их совершенно не выносит.
Он замолчал на мгновение, размышляя над этой психологической загадкой, а так как здесь не нашлось философа, который сказал бы ему, что к каждому сильному чувству всегда примешивается известного рода ужас и что не существует религии без некоторого фетишизма, то он рискнул сделать собственный вывод, который, разумеется, не освещал вопроса полностью:
— Пусть меня повесят, если женщины не производят на него такого же впечатления, как алкоголь на меня. Водка — тьфу!
Он изобразил на своем лице отвращение и вздрогнул. Шомберг слушал с изумлением. Можно было подумать, что самая подлость шведа являлась для него защитой: плод преступления вставал между ним и возмездием.
— Так вот, старина, — заключил Рикардо, разглядывая с чем — то вроде участия мрачного Шомберга. — Я не думаю, чтобы это дело можно было устроить.
— Но это же нелепо, — жаловался Шомберг, видя, как мщение, которое, казалось, давалось уже ему в руки, ускользает от него во имя какой-то дикой мании.
— Не берите на себя судить джентльмена, — сказал Рикардо строгим тоном, но без злобы, — я и сам не всегда понимаю патрона. А между тем я англичанин и живу с ним. Нет, я не думаю, чтобы я мог рискнуть говорить с ним об этом деле, несмотря на все мое нежелание здесь торчать!
Рикардо не мог сильнее желать не торчать у Шомберга, чем Шомберг желал не видеть его торчащим. Трактирщик так уверовал в созданного его собственными лживыми выдумками, его ненавистью и его склонностью к скандальным сплетням Гейста, что не смог удержаться от искреннего, убежденного восклицания:
— Дело шло о том, чтобы захватить куш в тысячу фунтов, в две тысячи, может быть, в три тысячи фунтов. И никаких затруднений, никаких…
— Затруднение заключается в юбке, — прервал Рикардо.
Он снова принялся бесшумно шагать со своей кошачьей манерой, в которой опытный наблюдатель мог бы увидеть признаки волнения, подобного тому, которое хищное животное кошачьей породы проявляет перед прыжком. Но Шомберг ничего не видел. Между тем он мог бы почерпнуть в этих признаках некоторое утешение для своего смятенного ума; но он вообще предпочитал не смотреть на Рикардо. Однако этот последний одним из своих беглых взглядов исподтишка подметил на губах Шомберга горькую улыбку, улыбку, которая признается в крушении надежд.
— А вы ужасно злопамятны, — сказал он, приостанавливаясь на минуту с заинтересованным видом. — Пусть меня повесят, если я видел когда-нибудь такого озлобленного субъекта. Держу пари, что вы бы охотно наслали на них чуму, если бы могли. А? Что вы сказали?.. Чума для них слишком хороша?
Рикардо наклонился, чтобы разглядеть Шомберга, который оставался бесстрастными, с невидящим взглядом и неподвижными чертами лица, и, казалось, не замечал иронии в этом смехе, звучавшем так близко от его толстого, красного уха.
— Чума слишком хороша, ха-ха!
Рикардо поворачивал нож в ране несчастного трактирщика, который упорно держал глаза опущенными.
— Я не желаю девушке никакого зла, — проворчал он.
— Но она ведь сбежала! Она насмеялась над вами! Послушайте!
— Один черт знает, что этот мерзавец швед мог с ней сделать, ей наобещать, как он ее запугал. Она не могла его полюбить, в этом я уверен.
Гордость Шомберга цеплялась за убеждение, что Гейст употребил необычайные и чудовищные средства обольщения.
— Посмотрите, как он околдовал беднягу Моррисона, — пробормотал он.
— Ах, Моррисон, тот, у которого он забрал все деньги?
— Деньги, да… и жизнь тоже…
— Да, он ужасен, этот шведский барон! Как с ним справиться?
Шомберга взорвало:
— Втроем-то против одного! Вы трусите? Хотите, чтобы я вам дал рекомендательное письмо?
— Взгляните-ка на себя в зеркало, — спокойно проговорил Рикардо. — Черт меня побери, если вам не угрожает кондрашка И этот человек отрицает могущество женщин! Ваша хорошо ва ми завладела, если вы не можете ее забыть.
— Ах, я бы очень этого хотел, — с жаром воскликнул Шом берг. — И всем этим я обязан этому шведу. Я почти не сплю, мистер Рикардо. А чтобы доконать меня, вы являетесь сюда, точно у меня недостаточно мучений и без вас!..
— Это принесло вам пользу, — иронически проговорил сек ретарь. — Это отвлекает вас от этой дурацкой истории… в вашем возрасте!..
Он замолчал с видом сочувствующего человека и, переменив тон, сказал:
— Я бы с удовольствием сделал вам это одолжение, обделав в то же время выгодное дельце.
— Выгодное дельце, — подтвердил Шомберг почти машинально.
В своей наивности он никак не мог отказаться от засевшей у него в голове мысли. Одна мысль изгоняется другою, а у Шомберга они были тем более стойки, что являлись чрезвычайно редко.
