«Ну прямо отшельник! — восклицал весело. — Гляди, какие у него патлы».
Мать смеялась до слез. Однако мне было не до шуток. У Михала портилось настроение, и он дергал меня за волосы.
«Слишком длинные, — кривился он. — Отведи его к парикмахеру».
«Поди намочи волосы и причешись», — говорила мать.
Когда я врал, Михал выходил из себя.
«Сколько будет семью девять?» — спрашивал он.
«Семью семь — сорок девять. Сорок девять плюс семь — пятьдесят шесть. Пятьдесят шесть плюс семь…»
«Ты считаешь в уме».
«Нет, не считаю».
«Не ври!»
Я получал по затылку. Мать уводила меня в ванную, мыла и причесывала.
«У Михала золотое сердце, но нельзя его раздражать».
«Что я такого сделал?» — ныл я.
«Ты считаешь, а таблицу умножения надо знать наизусть. Меня можешь хоть ночью разбудить, и я скажу, сколько будет семью семь».
Через наш двор я дошел до Лаврентичей. Они вернулись с мессы и пили чай. Со стены над железной печкой, на которой стоял золотой чайник, грустно смотрел Христос. Второй, ничуть не веселее, поглядывал через раздвинутую занавеску из спальни. Владек, который как раз собирался уходить, сунул в карман зеркальце и металлическую расческу.
— Не напейся! — напутствовала его пани Лаврентич.
— Не беспокойтесь, мама.
Густек, Адам, их сестра с неизменным бантом в волосах и я сели на табуретки. Стулья предназначались матери и Владеку. Пани Лаврентич поставила на стол ромашку, сахар и эмалированные кружки.
— Хорошо, что наша выловила тебя за космы, — рассмеялся Владек.
— С водой шутки плохи, — сказала пани Лаврентич. Она накрошила ромашку в кружки и залила кипятком. — Может, твоя мама зашла бы как-нибудь попить чайку?
— Она последнее время очень занята… — пробормотал я.
— Они пьют настоящий чай, — сказал Владек.
Я положил книжку на подоконник; из окна видны были бараки. Пани Лаврентич мыла полы в заводской столовой, куда забирали овощи с нашего огорода. Если бы она пришла нас навестить, мать хорошо бы ее приняла. Может даже Михал дал бы Владеку работу получше? Однако пани Лаврентич считала, что мать должна первая к ней прийти.
— Я пошел, друзья ждут, — сказал Владек.
— Не нравятся мне твои дружки.
— Думаете, у Густека с Адамом лучше?
— Не напейся!
Хлопнула дверь. Бант повернулся к матери:
— Опять надерется как свинья. Пани Лаврентич вздохнула.
— Может, еще чаю? — обратилась она ко мне.
— Только крепкого.
Она налила мне ромашки.
* * *
На горизонте сверкнуло. Со стороны Кракова надвигалась гроза, но пока еще она была далеко. До обеда, который сегодня был поздно, мне нечего было делать, и я пошел к школе. Ступая по завиткам засохшей грязи, я вообразил, что утонул и наступила моя следующая жизнь. А может, я умирал уже много раз и только когда-нибудь потом умру взаправду?
Я поднялся на холм. Передо мной была лавочка Пиотровского, бараки, вилла рядом с нефтезаводом и железнодорожная станция, с которой поезда увозили людей. Подул ветер, и вербы обмели ветвями крышу школы. Через большие окна видны были пустые классы. Из школы вышел пан Парызек в сопровождении двух мужчин. Они шли по обеим сторонам от него.
— Здравствуйте.
— Кланяйся родителям.
Они пошли вниз. Становились всё меньше и меньше, пока около нефтяных резервуаров не превратились в три черные точки.
На школьном дворе я встретил Пиотровского. Он видел, как Парызека увели прямо из класса. Мы заглянули в окно. На еще мокрой доске была мелом нарисована карта Польши, разделенной на три части.
— Это что за Польша? — удивился Пиотровский.
— Почему его арестовали?
— Кто-то донес. Не ты, случайно?.. — Он скривил губы в усмешке.
— Ты об этом пожалеешь! — в бешенстве крикнул я.
Пиотровский покраснел. Глаза у него заблестели, как у мужиков на свадьбе двоюродной сестры Альбины под Освенцимом. Он схватил меня за рубашку и толкнул назад. Я ударился спиной о колодец, с которого со звяканьем слетело ведро.
— Утоплю!
— Пусти, хам!
— Нет уж, жиденок.
— Отстань от него! — вдруг крикнул с улицы Густек.
Пиотровский отпустил меня и бросился наутек, но Густек его догнал.
— Ноги из жопы повырываю!
— Я его никогда больше не трону, клянусь Богом.
Я поднялся с земли, где искал оторвавшуюся пуговицу.
Густек отдал мне книгу, которую я оставил у них на подоконнике, и вернулся в свой барак.
У меня болела спина и горло. Едва я поравнялся с домом пана Птака, потемнело и хлынул дождь. Мне вспомнилось, как однажды я зашел в костел возле кинотеатра, когда там гасили свечи. Я встал на колени и открыл рот, как другие. Ксендз начертил у меня на лбу крест и положил на язык облатку. Может, снова туда пойти? Молнии белыми нитками прошивали небо. Оно стало похоже на белую кружевную салфетку на черном столике у нас в салоне. Молния сверкнула рядом с инкубатором. Под проливным дождем, оскальзываясь в грязи, я побежал домой. Длинные ветки верб хлестали школу. Я даже не заметил, как миновал лавочку Пиотровского.
Я толкнул калитку в железной ограде. Блестящие крыши автомобилей во дворе отражали падающий из окон свет. Вместо того чтобы кинуться к входной двери, я побежал вдоль курятника на кухню, прижимая к груди под рубашкой первый том «Дэвида Копперфилда».
В кухне царили шум и суета. За столом, поглядывая на поднос с бутербродами, сидели шоферы пана Пежинки и пана Акермана и солдат с заткнутой за ремень пилоткой. Из прачечной выскочила Альбина с льняными салфетками, схватила поднос и помчалась в столовую. Мать в черном платье и туфлях на высоком каблуке прибежала проверить бульон.
— Ну наконец-то! — закричала она, увидев меня. — Опять голова мокрая. Попробуй бульон.
Я взял у нее ложку.
— Подуй! — крикнула она. — Это же кипяток. Я подул и громко втянул в себя бульон.
— Ну как? — с тревогой спросила она. — Соли? Сахару?
— Ничего не надо.
— Отлично! — обрадовалась мать. — Переоденься и причешись, не дай Бог в таком виде попадешься на глаза Михалу. Юлек уже про тебя спрашивал.
В прачечной, где лежало белье, выглаженное духовым утюгом, я вытерся и, надев свежую рубашку, вышел в холл. В открытом шкафу для верхней одежды все крючки были заняты.
Из-под незнакомого мне кожаного пальто выглядывала перекрашенная в коричневый цвет шинель пана Пежинки. Поверх фуражки директора металлургического завода висел ремень с пустой кобурой и конфедератка[56] с двумя лычками и звездой. Над тренчем пана Акермана и мокрым плащом пана Птака были две шляпы: фетровая директора «Гумовни» и соломенная, с которой капала вода. Под борсалино[57] Михала висело его синее пальто и Юлекова куртка в елочку, за карман которой была зацеплена толстая палка.
Пригладив влажные волосы, я проскользнул в ярко освещенный салон, заполненный гулом доносящихся из столовой голосов. Глубоко втянул воздух и через распахнутую двустворчатую дверь с медными ручками вошел в столовую.
Стол был раздвинут во всю длину. По окнам лупил дождь. При каждом порыве ветра слышался грохот железных ворот, а по оконным стеклам метались отблески от висящего на воротах фонаря. На белоснежной скатерти стоял оставшийся от немцев сервиз тонкого фарфора. Мелкие и глубокие тарелки, блюда и салатницы, кувшинчики и соусники — все это сверкало отраженным светом люстры. Блестели серебряные ножи и ножики, ложки и ложечки, вилки и вилочки. На буфете ждали блюда, прикрытые льняными салфетками, — салаты и десерты на потом. Рядом с нарезанной на куски буханкой хлеба краснели наклейки на прозрачных бутылках водки.
Гости как раз покончили с закусками, и Альбина понесла в кухню шоферам остатки бутербродов. Михал обходил стол, наливая мужчинам в рюмки водку.
— Стаканчик не повредит, — сказал майор и чокнулся с паном Пежинкой, который складывал птичку из заполненного печатным текстом листка бумаги.
Пан Птак и Юлек отхлебнули по глоточку и облизали губы. Пан Акерман накрыл ладонью рюмку, показывая, что больше не может. Михал вернулся на свое место и поднял рюмку, куда мать перед тем налила воду.
— За референдум! — выкрикнул он. — Ничто не согревает лучше водочки!
Все выпили и с наслаждением выдохнули.
Я услышал скрип кожаных ремней и повернулся к Юлеку. Тот подмигнул, призывая сесть с ним рядом.
— Я держал для тебя стул, — сказал он. — Принеси мне кусочек хлеба — не могу пить не закусывая.
Пан Пежинка наклонился к майору:
— Ну как тут руководить? Инженер говорит одно, бухгалтер — другое. Кому верить?
Майор расстегнул ворот мундира. Пуговица с орлом исчезла под зеленым сукном.
