— Инстинкт вам подскажет, кто врет.
— Какой инстинкт?
— Классовый.
Альбина внесла белые овальные блюда с лапшой. Мать стала двумя вилками накладывать дымящиеся змейки в тарелки.
Пан Пежинка провел ногтем по сгибу бумажной птицы.
— Легче было лопатой, чем пером, — вздохнул он.
— Ленин сказал, что каждая кухарка может управлять государством, — изрек майор и засосал длинную нитку лапши.
— Вот это да!
— Не бойтесь, партия вам поможет. — Майор расстегнул вторую пуговицу и пальцем показал на Михала. — Вот директор прекрасно понимает, о чем я говорю, потому что был там во время войны. Он знает, на что способна партия.
— Да, да, да, — закивал Михал. Улыбнувшись майору, Юлек наклонился ко мне.
— Это что за хрен? Еврей? — тихо спросил он.
— Не знаю, — пожал я плечами.
Вошла Альбина, едва удерживая в побелевших пальцах фарфоровые ушки тяжелой суповой вазы с бульоном. По столовой разнесся запах мяса, сваренного с морковкой, укропом и жареным луком. Мать сняла крышку и принялась разливать бульон по тарелкам.
— Господа! — воскликнула она. — Кончайте про политику, бульон стынет.
Пан Пежинка отодвинул птичку. Майор наклонился вперед, чтобы не запачкать мундир.
— Поэма, а не бульон! — облизнулся пан Птак. — Чисто куриный или говядинки добавили?
— Что добавила, то добавила. Лишь бы было вкусно.
Майор протянул ей свою тарелку.
— Мне полагается добавка, — пошутил он.
Капли дождя барабанили по стеклам.
— Пальцы ломит, — сказал Юлек, утирая салфеткой пот с лица. — Особенно в такую паршивую погоду. Принеси мне кусочек хлеба — суп без хлеба не лезет в глотку.
Альбина внесла поочередно блюдо с политой маслом вареной картошкой, салатницу с зеленым горошком и рыжей морковкой, глубокую тарелку с тоненько порезанными ломтиками свежих огурцов в сметане и миску с дымящейся красной свеклой. Мать подала с буфета хрен со сметаной, маринованные грибочки и корнишоны, как в маленьком аквариуме плававшие в баночке среди стебельков укропа и лавровых листков. Опять появилась Альбина: сперва с вареной курицей на блюде, потом с украшенной листочками сельдерея говядиной из бульона.
— Это пир, а не ужин! — выкрикнул пан Птак.
— Как у мамы, — сказал майор и, расстегнув третью пуговицу с орлом, положил себе жирный кусок говядины и ложку с верхом хрена.
— Знает, мерзавец, что хорошо, — шепнул Юлек. — Мясо чем жирней, тем лучше. Принеси-ка мне еще кусочек, говядина требует хлеба.
Михал разлил водку, обойдя себя и пана Акермана.
— Чтобы не последняя! — сказал майор. Выпили и с наслаждением выдохнули.
Пан Пежинка, поковыряв в зубах, поднес к глазам бумажную птицу и стал читать вслух то, что было на ней напечатано:
— ТЫ ЗА УПРАЗДНЕНИЕ СЕНАТА?
— Никто не будет защищать нескольких старых хрычей, — сказал пан Акерман.
— На сенат всем насрать, — рассмеялся майор.
— ТЫ ЗА УТВЕРЖДЕНИЕ СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКИХ РЕФОРМ?
— Никто своего не отдаст! — сказал пан Акерман.
— Даже если б захотел, — захихикал майор.
— ТЫ ЗА УТВЕРЖДЕНИЕ ЗАПАДНОЙ ГРАНИЦЫ ПОЛЬШИ ПО ОДРЕ И НЫСЕ ЛУЖИЦКОЙ?[58]
— На карте мы передвинулись влево. Это факт, — сказал пан Птак.
— Львова нет, — вздохнула мать.
— Львов украинский! — резко оборвал ее Михал.
— Да, и я украинка! Думаешь, я не помню?
— Успокойся…
— Я их ненавижу, — сверкнула она черными глазами.
— Украинцам теперь достается с обеих сторон, — вмешался майор.
— Мало еще! — крикнула мать. — Грачи проклятые!
— А ты был когда-нибудь во Львове? — повернулся ко мне Юлек.
— Нет.
— Ну, значит, и не будешь. А жаль, красивый город. Альбина унесла со стола всё, кроме чайных ложечек, вилочек и рюмок, а мать расставила десертные тарелки и кофейные чашечки. На обоих концах стола появились сахарницы с кусковым сахаром и кувшинчики с молоком. На скатерти было уже много пятен, самые грязные места мать закрывала салфетками.
Михал налил всем водки.
Майор расстегнул последние две пуговицы и тяжело встал. Карман его брюк раздулся от пистолета. Щеки у него были красные, глаза блестели.
— Дорогие друзья! — Он поднял рюмку. — Польша вернулась! Но не к тем, кто ее потерял в тридцать девятом. Референдум очень хитро задуман. Даже те, кто нас ненавидит, не станут три раза отвечать НЕТ.
— Есть такие, которых ничем не убедишь, — сказал пан Птак.
— Значит, их посадят. За здоровье тех, кто придумал эти три ДА!
Выпили и с облегчением выдохнули. Юлек оглядел стол, но хлеба уже не было.
— Не могу так пить, — сказал он.
Вошла Альбина с эмалированным кофейником.
— Боже, какой запах! — закричал пан Птак. Мать порезала на буфете бисквит и полила его кремом из желтков, масла, сахарного песка, ванили и пены из взбитых белков.
— Как у мамы, — пробормотал майор и уставился на меня мутным взглядом. — А ты, молодец? Ты с нами или против нас?
— Он дирижировал хором на Первое мая, — сказала мать.
— Правильно! Значит, с нами! А кем будешь, когда вырастешь?
— Наверно, дирижером, — засмеялся пан Птак, слизывая крем с пальцев.
— Пусть учится, а не о глупостях думает, — изрек Михал.
— Так точно! — поддержал его майор. — Социализм — это знания.
За окном страшно блеснуло, и стук ворот слился с ударом грома. Я смотрел на мужчин за столом. Кому из них подражать, чтобы стать взрослым?
Юлек позвал меня к себе в спальню. Хотел отстегнуть протез. Пока мы шли через салон, он на меня опирался. Там, где не было ковра, стучал и скрипел деревянной ногой.
— Майор — сволочь! — прохрипел он. — Надо предостеречь Михася.
В спальне он снял пояс и опустил брюки. Морщась от боли, сел на кровать и расстегнул ремешки под коленом. Присев на корточки перед распухшей культей, я стащил ботинок и носок с другой ноги. Юлек показал на то место, где когда-то были пальцы, и сказал, что здесь болит сильнее всего. Закурил сигарету и, не затягиваясь, попыхивал ею, как трубкой.
— Я старый бурильщик, — сказал он. — Перед войной купил кусок поля. Я знал, что там есть нефть. И она забила фонтаном! Михал был моим компаньоном, — подмигнул он. — Тсс! Никому ни слова! Мы бы разбогатели, если б не война. Теперь я хочу открыть бензоколонку. Деньги там получаешь из рук в руки. Ша! Михась поможет мне с арендой в Кракове. Вы тоже отсюда уедете. Мама хочет в Варшаву. Михась высоко взлетит. Он им душу отдаст, потому что во все это верит.
Он начал зевать и сказал, чтобы я шел к себе.
* * *
Гости разъезжались. Во дворе рычали моторы. Я с кровати смотрел на полосу света под неплотно закрытой дверью. Михал прошел по коридору один. Вскоре я услыхал его храп, а из кухни донесся плач Альбины и крик матери. Потом мать вошла в спальню и скинула туфли. Заскрипела кровать. Дождь прекратился. Тшебиня в ту ночь была вымыта дочиста.
В прихожей зазвонил телефон. Затопали босые ступни Альбины. Мать вышла из спальни. Шепот: вернулась и будит Михала. Зашлепали его домашние туфли и ее тапки без пяток. Потом настала долгая тишина — я не скоро услышал их снова.
— Умер, — рыдала мать. — Сейчас, когда можно жить!
— Умер во сне. Ничего не почувствовал, — утешал ее Михал.
— Еще успел починить тебе часы.
— Его сыну светит большая карьера…
— Да ему было на это плевать. Он хотел уехать. И я хочу.
— Мы переедем в Варшаву.
— Не хочу в Варшаву. Хочу уехать из Польши.
С минуту я ничего не слышал.
— Альбина не дает проходу Болеку, — сказала мать.
— Моему Болеку?
— Надо ее отослать — еще не дай Бог забеременеет, и будет скандал.
— Да, да, да.
Я взлетел, как брошенный с силой камень. Твердый, гладкий, холодный, летел быстро и высоко. Нигде не мог остановиться. Я открыл окно и оперся о подоконник. Пахло чудесно. Падающие с крыши капли воды стучали по камням. Птица в коробке зашевелилась, потом вспрыгнула мне на руку и для равновесия крепко вцепилась коготками. И вдруг оттолкнулась и улетела. Так мягко и тихо, что в воздухе не осталось следов.
Мы играли в «тысячу» у Юлека на кровати; карты были замусоленные и рваные. Из синей колоды, где осталось только одиннадцать карт, взяли короля червей, потому что в красной этого короля не было. Юлек в майке и кальсонах, завернув штанину, проветривал свою культю. Стряхивая пепел в стоящую на одеяле пепельницу, он повернул к себе тетрадь, в которой, вокруг колонки цифр, я нарисовал гусар.
— Зачем им крылья? — спросил он.
— Не знаю.
Поздно ночью он послал меня за коньяком. Вытащив пробку, дал мне подержать бутылку, пока сам тасовал карты.
* * *
Дверь моей спальни была слегка приоткрыта. Лежа под одеялом, я размышлял, почему в календаре нет святого Вильгельма.
