выправил ее перед новым изданием, не улучшил ее язык, который течет теперь с такой же безыскусственностью, с какой он впервые возник в моей голове, — просто у меня не было необходимого для этого досуга.
Feci nec quod potui, nec quod volui, признаюсь, я не добился того, на что способен и чего хотел.
Cum relego scripsisse pudet, quia plurima cerno
Me quoque quae fuerant judice digna lini [162].
Стоит мне все перечесть — самому становится стыдно,
Требует собственный суд многие строчки стереть.
Et quod gravissimum [И что важнее всего], многое в самом содержании книги я теперь не одобряю, ведь, когда я писал ее, я был моложе и глупее. Non eadem est aetas, non mens [163]. [Годы не те, и не те уже мысли.] Я многое охотно бы изъял и прочее, но теперь уже слишком поздно, и мне остается только просить прощения за все эти изъяны.
Я мог бы, конечно, будь я благоразумнее, последовать совету поэта — Nonumque prematur in annum [Дать полежать написанному девять лет, прежде чем публиковать его] и больше позаботиться о его судьбе или же поступить подобно лекарю Александру {115}, который, прежде чем прижечь рану адским камнем, пятьдесят раз промывал ее, то есть просмотреть, выправить и улучшить этот трактат, но у меня, как я уж говорил, не было ни счастливого досуга, ни переписчиков или помощников. Панкрат, как описывается у Лукиана [164], приехав из Мемфиса к коптам и нуждаясь в слуге, воспользовался для этой цели обычной дверью: с помощью каких-то магических заклинаний (чему был свидетелем повествующий об этом Евкрат) он заставил ее прислуживать себе вместо слуги — приносить ему воду, поворачивать вертел, прислуживать за едой и выполнять другие его прихоти, а затем, когда все это было исполнено, вернул своему слуге прежний облик. Я не владею ни искусством создавать по своему желанию новых людей, ни средствами, чтобы нанимать их, ни свистком, чтобы, подобно капитану корабля, сзывать матросов и приказывать им бегом выполнять команды и пр. У меня нет ни власти, ни таких благодетелей, каким благородный Амвросий был для Оригена [165] {116}, которому он определил шестерых или семерых писцов, дабы те писали под его диктовку, а посему мне пришлось выполнять свою работу самому; я был вынужден произвести на свет эту беспорядочную глыбу, подобно медведице, рождающей своих детенышей, и не только не имел времени как следует вылизать ее, как она обычно делает это со своим потомством, пока ее детеныши не примут надлежащий вид, но даже принужден был напечатать ее в таком виде, в каком она была первоначально написана quicquid in bucca venit [как взбрело мне в голову], без всяких приготовлений, экспромтом, как я обычно выполняю все другие работы [166]; effudi quicquid dictavit genius meus [я обычно запечатлевал на бумаге все, что пришло мне на мысль], в виде беспорядочного собрания заметок, и так же мало обдумывал то, что пишу, как обычно, не задумываясь, говорю, — без всяких высокопарных пышных слов, напыщенных фраз, пустозвонных выражений, тропов, витиеватых оборотов, которые подобны стрелам Акеста, что воспламенялись на лету [167], без надсадного остроумия, тщеславного пыла, панегириков, преувеличенных украшений и всяческих тонкостей, к которым многие столь часто прибегают. Я — aquae potor [168] [пью одну только воду], в рот не беру вина, которое столь споспешествует нашим нынешним остроумцам, я — независимый, прямодушный, неотесанный писатель, ficum voco ficum et ligonem ligonem [и предпочитаю называть вещи своими именами — фигу фигой, а паука пауком [169]], столь же свободный, сколь и независимый, idem calamo quod in mente [пишу обо всем, что приходит на ум], animis haec scribo, non auribus [пишу для ума, а не для ушей] и чту суть, а не слова, памятуя изречение Кардано: verba propter res, non res propter verba [слова сущуствуют для обозначения вещей, а не вещи существуют для слов], и, как и Сенеку, меня прежде всего заботит quid scribam, non quemadmodum [о чем, а не как писать], потому что, по мнению Филона {117}, «тот, кто знает суть дела, заботится не о словах, а отличающиеся особым витийством, не обладают обычно глубокими познаниями» [170].
Verba nitent phaleris, at nullas verba medullas
Intus habent [171] {118}.
[Могут слова услаждать украшеньями пышными часто,
Хоть и лишенные смысла.]
Кроме того, еще мудрый Сенека заметил: «Если вы видите человека, озабоченного тем, чтобы получше выразиться, и щеголяющего своей речью, то можно сказать наверняка, что ум такого человека занят пустяками и что в нем нет никакой основательности» [172]. Non est ornamentum virile concinnitas. [Приятность — это не мужское достоинство.] «Ты ведь только голос и больше ничего», — сказал о соловье Плутарх. А посему я в этом вопросе объявляю себя последователем ученика Сократа Аполлония [173] {119}: меня не занимают фразы, я тружусь единственно с целью споспешествовать разумению моего читателя, а не ради услаждения его слуха. Мое дело и цель не в том, чтобы сочинять искусно, как это требуется от оратора, а в том, чтобы выражать свои мысли легко и ясно, насколько это мне удается. Подобно тому как река течет то бурно и стремительно, то лениво и спокойно, то прямо, то per ambages [извилисто]; и точно так же, как она, то мелкая, то глубоководная, то мутная, то прозрачная, то широкая, то узкая, точно так же изменчив и мой стиль — он то серьезный, то легковесный, то комический, то сатирический, то более отделанный, а то небрежный, в зависимости от предмета, о котором сейчас идет речь, или от того, что я в данный момент чувствую. И если ты соизволишь прочесть сей трактат, он покажется тебе точь-в-точь как дорога любому путешественнику — то прекрасной, то непролазной от грязи, здесь открытой, а там огороженной, пересекающей то пустыни, то плодородные местности, вьющейся среди лесов, рощ, холмов, долин, равнин и прочее. Я проведу тебя per ardua montium, et lubrica vallium, et roscida cespitum, et glebosa camporum [174] [через крутые горы, опасные ущелья, росистые луга и распаханные поля], мимо разнообразнейших предметов, из которых одни тебе понравятся, а другие — наверняка нет.
Что же касается
