— Времени нет. — Его голос звучал так тихо, что слова были едва слышны. — Но помните: если вы будете страдать, я всегда готов помочь — насколько достанет моих сил. Я ничего не обещаю.
Доктор Мун открыл дверь. Пока не поздно, нужно было задать вопрос, который интересовал Луэллу больше всего.
— Что вы со мной сделали? — воскликнула она. — Почему я больше не горюю из-за Чака — вообще ни о чем не горюю? Скажите; я вроде бы вот-вот пойму, но все же не понимаю. Пока вы еще здесь — скажите, кто вы?
— Кто я?
Поношенный костюм застыл в дверях. Круглое бледное лицо расплывалось, раздваивалось, умножалось; все лица были разные, но это было то же лицо — грустное, счастливое, трагическое, равнодушное, покорное, и наконец десятки докторов Мунов выстроились в бесконечный ряд отражений, как месяцы, уходящие в перспективу прошлого.
— Кто я? — повторил он. — Пять лет жизни — вот кто я такой.
Дверь затворилась.
В шесть вернулся домой Чарльз Хемпл, и, как обычно, Луэлла встретила его в прихожей. Волосы его были белы как снег, но других следов перенесенная два года назад болезнь не оставила. Сама Луэлла изменилась больше: она немного пополнела, вокруг глаз лежали морщинки, наметившиеся в 1921 году, когда умер Чак. Но она была все еще красива, и в двадцать восемь на ее лице читалась зрелая доброта, словно бы жизненные горести, едва ее коснувшись, тут же поспешили прочь.
— К обеду придут Ида с мужем, — объявила она. — У меня два билета в театр, но если ты устал, то можем и не ходить.
— Давай сходим.
Луэлла всмотрелась.
— Тебе не хочется.
— Да нет же, хочется, в самом деле хочется.
— Ну, после обеда посмотрим.
Чарльз обнял ее за талию. Вместе они отправились в детскую, где их ждали, чтобы попрощаться на ночь, двое детей.
Потраченный грош
(перевод Л. Бриловой)
I
«Риц-Гриль» в Париже — одно из тех мест, где постоянно что-то случается: его можно сравнить с первой скамейкой на входе в Южный Центральный парк, с конторой Морриса Геста или с городом Херрин в штате Иллинойс. Я наблюдал, как там разрушались браки из-за необдуманного слова, видел потасовку между неким профессиональным танцором и одним английским бароном, знаю о двух по меньшей мере убийствах, которые непременно бы произошли, если бы не июль и теснота. Даже и убийцам требуется некоторый простор, а «Риц-Гриль» в июльскую пору забит полностью.
Войди туда летним вечером в шесть часов, ступая легко, чтобы не сдернуть ненароком сумку с плеча какого-нибудь студента колледжа, и тебе встретится твой должник, не вернувший тысячу долларов, или незнакомец, как-то давший тебе прикурить в городе Ред-Уинг, штат Миннесота, или тип, который десяток лет назад уболтал и увел от тебя твою девушку. Можно быть уверенным в одном: прежде чем раствориться в зелено-кремовых парижских сумерках, ты испытаешь чувство, будто на мгновение перенесся в одно из тех мест, которым от века уготована роль центра мира.
В половине восьмого встань посередине комнаты, постой полчаса с закрытыми глазами (я предлагаю это не всерьез), а потом открой их. Серые, синие и синевато-серые тона сцены померкли, доминирующей нотой (как выражаются галантерейщики) стало черное и белое. Минует еще полчаса — никаких нот нет вообще, комната почти пуста. Те, кто условился пообедать в компании, отправились обедать, неусловившиеся делают вид, что им тоже нужно на обед. Исчезли даже двое американцев, первыми явившиеся утром в бар: их увели заботливые друзья. Стрелки часов дергаются, как от электрического удара, и перескакивают на девять. Последуем за ними и мы.
Сейчас девять часов по времени «Рица», которое ничем не отличается от времени во всех прочих местах. В зал входит, вытирая шелковым платком алый разгоряченный лоб, мистер Джулиус Бушмилл, предприниматель (род. 1 июня 1876, Кантон, Огайо; супр. Джесси Пеппер; масон, республиканец, конгрегационалист, в 1908 депутат М. А. Ам., в 1909–1912 — предс., с 1911 директор компании «Граймз, Хансен», управляющий Мидлендской железной дорогой штата Индиана и пр. и пр.). Это его собственный лоб. На мистере Бушмилле красивый пиджак, но нет жилетки: обе его жилетки гостиничный лакей по ошибке отправил в сухую чистку, по каковому поводу у них с мистером Бушмиллом состоялось многословное объяснение, занявшее добрых полчаса. Само собой понятно, что видный промышленник был немало обескуражен непорядком в своем туалете. Преданную супругу и красавицу-дочь он оставил в холле, сам же стал искать некоего подкрепления, прежде чем отправиться в роскошную, предназначенную для привилегированной публики столовую.
Кроме него в баре находился только один посетитель: молодой американец, высокий, темноволосый и не лишенный мрачной привлекательности; скорчившись на кожаном угловом диване, он не сводил глаз с патентованных кожаных туфель мистера Бушмилла. Тот задался было вопросом, не посягнул ли злополучный лакей и на его обувь, но беглый взгляд вернул ему спокойствие. Это так его обрадовало, что он широко улыбнулся молодому человеку и по привычке сунул руку в карман пиджака за визитной карточкой.
— Не обнаружил жилетки, — признался он. — Чертов лакей забрал обе. Ясно?
Мистер Бушмилл продемонстрировал постыдную обнаженность крахмальной рубашечной груди.
— Простите? — Молодой человек, вздрогнув, поднял глаза.
— Жилетки, — повторил мистер Бушмилл уже с меньшим удовольствием. — Потерял свои жилетки.
Молодой человек задумался.
— Я их не видел, — сказал он.
— О, не здесь! Наверху.
— Спросите Джека, — предложил молодой человек и указал на бар.
Один из наших национальных недостатков состоит в том, что мы не уважаем созерцательного настроения. Бушмилл опустился на стул, предложил молодому человеку выпить и вынудил его неохотно согласиться на молочный шейк. Описав в деталях случай с жилетками, он кинул ему через стол свою визитку. Бушмилл не относился к тому надутому, застегнутому на все пуговицы типу миллионера, который так распространился после войны. Скорее он следовал образцу, принятому в 1910 году: чему-то среднему между Генрихом Восьмым и «наш мистер Джоунз будет в Миннеаполисе в пятницу». По сравнению с новейшим типом он был более шумным, провинциальным и добродушным.
Молодых людей он любил — его собственный сын был бы ровесником этого юноши, если бы не дерзкое упорство немецких пулеметчиков в последние дни войны.
— Я здесь с женой и дочерью, — поделился Бушмилл. — Как вас зовут?
— Коркоран, — отозвался молодой человек вежливо, но без особой охоты.
— Вы из Америки — или из Англии?
— Из Америки.
— Чем занимаетесь?
— Ничем.
— Долго здесь пробыли? — упорствовал Бушмилл.
Молодой человек заколебался.
— Я здесь родился, — сказал он.
Бушмилл заморгал и невольно обвел взглядом помещение бара.
— Родились?
Коркоран улыбнулся.
— Наверху, на пятом этаже.
Официант поставил на стол два напитка и тарелку чипсов «саратога». И тут же Бушмилл подметил любопытное явление: рука Коркорана стремительно засновала между тарелкой и ртом, всякий раз перемещая к жадно разинутому отверстию новую толстую стопку картофельных ломтиков, так что вскоре тарелка опустела.
— Простите. — Коркоран с сожалением посмотрел на тарелку, вынул носовой платок и вытер пальцы. — Я не думал о том, что делаю. Уверен, вы можете заказать еще.
Только теперь Бушмиллу бросились в глаза некоторые детали: щеки молодого человека были втянуты больше, чем следовало при таком строении лица, что объяснялось либо истощенностью, либо нездоровьем; костюм из тонкой фланели, явно ведущий свое происхождение с Бонд-стрит, залоснился от частой глажки, а локти едва ли не просвечивали; собеседник внезапно приосел, словно бы, не дожидаясь положенного получаса, уже начал переваривать картофель и молочный шейк.
— Стало быть, здесь и родились? Но догадываюсь, немало пожили за границей? — спросил Бушмилл задумчиво.
— Да.
— А когда в последний раз плотно ели?
Молодой человек вздрогнул.
— Ну, за ланчем. Приблизительно в час.
— В час дня в прошлую пятницу, — со скепсисом дополнил Бушмилл.
Последовало длительное молчание.
— Да, — признался Коркоран. — В прошлую пятницу, примерно в час.
— Остались на мели? Или ждете денег из дома?
— Дом у меня здесь. — Коркоран обвел рассеянным взглядом комнату. — Большую часть жизни я переезжаю из города в город и останавливаюсь в отелях «Риц». Думаю, если я скажу наверху, что я на мели, то мне не поверят. Между тем денег у меня осталось ровно столько, чтобы завтра, когда буду выселяться, заплатить по счету.
Бушмилл нахмурился.
— На те деньги, что здесь берут за день, вы могли бы неделю прожить в гостинице поменьше.
