И вот сейчас, в заброшенной деревне сидел победитель, прошедший всю войну, — от первого дня до последнего. Сидел и курил, курил и думал… И о чем же он думал? Может, о своем одиночестве, о бесполезно прожитых годах? Кто его знает! Просто сидел и думал. У ног лежала собака — большая, лохматая, черная. Возле дома стоял вкопанный в землю старый электрический столб, на изоляторах которого обреченно повисли провода, обрезанные за ненадобностью. Под лунным светом еле различалась стоявшая во дворе лошадь темного цвета.
Человек курил, молча, изредка что-то буркал под нос и опять умолкал. Иногда так сильно затягивался, что его самокрутка воспламенялась и освещала лицо довольно правильной формы; бороды он не носил, но щетина отросла большая, видимо, человек не брился уже давно. Докурив самокрутку, старый солдат раздавил ее ногой, плюнул на то место и поднялся во весь свой огромный рост: «Ну вот, теперь я выполнил твою просьбу, Оксана, — курить-таки бросил», — сказал он и, выйдя во двор, отвязал лошадь и вывел на улицу. «Прости меня, Зоренька, иногда бил тебя, бедную, но ты всегда меня выручала, теперь иди, отдыхай, волков тут пока нет, хотя степь уже заросла сильно». И человек, сняв уздечку, поцеловал лошадь в верхнюю бархатную губу и пошел прочь. Большая патлатая дворняга побежала было за ним, но мужчина обернулся и строго приказал охранять лошадь. Собака опустилась на землю, прижала уши и жалобно посмотрела на хозяина. Но он уже широкими шагами направился в сторону дома. Зашел во двор, спокойно открыл колодец, закрепил ворот к срубу, чтобы он не вращался, за кольцо цепи привязал поводья от уздечки, саму уздечку отбросил в сторону, из вожжей сделал петлю, накинул на шею, перекрестился и сел на сруб, опустив ноги в колодец. Потом, будто вспомнив, отстегнул медали и со злостью швырнул их в огород. «Прости меня, Ванечка, только ты один у меня и остался, но иначе я не могу, Господь с тобой, да простят меня все». И Василий Лукич, вздохнув полной грудью, бросился в колодец. Что-то дернуло его за шею, потемнело и заискрилось в глазах и, ударившись о верхние камни, он закачался и задергался на цепи.
Тихо, ни ветринки. Луна все так же заливала своим мертвецким светом брошенную деревню и только все тише и тише скрипела колодезная цепь. И вдруг совсем рядом тоскливо и обречённо закричал сыч, заскулила, а потом громко завыла брошенная собака.
Глава третья
Иван смотрел и смотрел на телеграмму и перед его взором почти четко вырисовывалось лицо Василия Лукича, его глаза, залитые слезами, искривленные губы, почти беззвучно шептавшие: «Варенька, Варенька, золото мое, вот и дождался я». И сержанту казалось, что произошла ошибка: не мог такой добродушный, в общем-то не совсем старый человек вдруг умереть, но слова телеграммы были жестокими и предельно краткими: «Умер Василий Лукич». Телеграмма была из Голодаевки, значит, отправляла ее Рита Ивановна, но почему не подписалась — было, загадкой. И вот нет человека, единственного кровного родственника Ивана, и теперь он, как тот солдат-сирота застреленный на соседней станции. «Один, в целом мире один».
Иван и не заметил, как снова оказался на крутом берегу Пенжины, на том самом месте, где и стоял до получения телеграммы. Внизу неслась мутно-желтая вода, говорившая о том, что в предгорьях Пенжинского хребта еще таял снег, хотя река уже вошла в свои берега и почти мирно неслась в сторону Манильской бухты.
— Где я, а где этот маленький хуторок в Ростовской области, — подумал Иван, — где родился, вырос, столько лет трудился Василий Лукич, где покоятся мои родители, где, видимо, уже похоронен и мой единственный родственник — дед. Господи! Да за что же мне такие страдания?! Неужто я так грешен перед тобой? За что же мне всё это?!». И Иван вдруг заплакал, не вытирая слёзы и глядя на бурные воды реки. Сейчас ему казалось, что это не ему пришла эта проклятая телеграмма. Не его родной дед, которого и узнал он только каких то три года назад да и пробыл с ним всего три дня умер и, видно погребён где то за «три девять земель». Какие расстояния! И везде она — Россия!
Да, расстояния были почти астрономические. Но что-то и объединяло их, хотя бы тот, же жаворонок: точно так он зависает над распаханными черноземными полями на Дону, так, же заливается, как вот сейчас над этой тундровой степью, своею ласковой, спокойной и немного грустной песней; те же стаи гусей, так же пролетающие над бескрайними донскими степями, и только тут, в тундровых заболоченных кочках несут яйца и выводят потомство. Многое объединяет такие огромные пространства: и животный мир, и растительность — везде жизнь проявляется в самых разных формах с разными оттенками, но везде она есть.
Низко, прямо над водой, пронеслась стайка уток, за ними чуть выше и дальше от реки, плавно взмахивая крыльями, проплыла пара лебедей. «Вот птицы, — подумал Иван, — сколько о них легенд сложено». И действительно, лебеди на севере почти священные птицы. Коряки, чукчи, ительмены, эвенки и все другие народности свято чтут северную присказку: «Лебедя убьешь — больше года не проживешь». И тому есть уйма подтверждений. Может, это совпадения, а может, и нет, но тот, кто убивал лебедя, хотя бы случайно, в том, же году умирал. Даже тут, в поселке, был такой случай.
— Что-то ты совсем раскис, — услышал Иван голос Якова Ивановича и даже вздрогнул от неожиданности. — Мне дежурный по части сказал, что ты здесь.
— Вот, — протянул сержант телеграмму, — дед мой родной…
Майор посмотрел на бланк и сразу заметил непорядок. Телеграмма не была заверена врачом, не было подписи под текстом. Иван по выражению лица майора понял, что может сказать он, и потому опередил его:
— Я понимаю, должны быть соблюдены все формальности. Но в отпуск я все равно не поехал бы: пока туда, пока обратно… Осенью все равно домой, там и разберусь, что к чему.
— Да оно так, — сказал, возвращая телеграмму, Яков Иванович, — а человека-то жалко.
— Еще как! Я его и видел-то два раза, но вот сейчас будто что-то оторвалось от сердца…
— Я не буду тебя успокаивать, знаю, выдержишь, а хочу сообщить тебе, что приказ на мое увольнение уже подписан, пока еще в Москве, но месяца через два должен дойти сюда, может вместе и уедем. Людмилу с матерью отправлю раньше, ей в школу надо, а сам буду ждать.
— И куда решили? — спросил Иван.
— Квартиры пока нет, поэтому поедем к Виктору Ивановичу, а там видно будет, — вздохнул майор.
— И зря вздыхаете! То-то тетя Настя возрадуется — она всю жизнь мечтала о большой семье!
И они еще долго стояли на самой вершине сопки на обрывистом берегу реки Пенжины, где ржавыми бочками поставлен памятник какому то Чугунову.
Только через двадцать дней пришло письмо от Риты Ивановны, где она сообщила, как было найдено тело Василия Лукича. Похоронили там же на хуторе, рядом с женой. А заканчивалось письмо уж совсем неожиданно: «Ванечка, я не знаю, как тебе написать, потому что я и сама еще не разобралась, надо идти в милицию, а я сейчас больна, лежу в больнице, но нашла я в документах Василия Лукича кое-какие бумаги относительно графа Чубарова. Может, это твой отец Егор Исаев их оставил или еще как, но есть в них завещание графини Чубаровой Евгении Николаевны, по которому она оставляет после своей смерти дом в Крыму твоей бабушке Труфановой Валентине Анатольевне. В бумагах есть и адрес дома. До больницы я навела справки, написала письмо и ответ пришел довольно быстро. Живет в этом доме дочь графини Полякова Софья Ивановна, старенькая женщина, совершенно одинокая. Очень обрадовалась, что есть хоть кто-то из близких, поэтому тебе, Ваня, нужно сразу после армии ехать туда, а документы я все потом перешлю. Может, это твоя судьба? Ведь теперь единственным наследником являешься ты, только надо восстановить твою настоящую фамилию и отчество. Я пойду в милицию и оформлю необходимые бумаги. То же самое должен сделать Виктор Иванович с Анастасией Макаровной, я им уже написала. А теперь — до свидания». Потом стояла приписка: «Болезнь моя несложная, думаю, через неделю выпишусь».
Иван вначале не придал этому письму особого значения, только подумал: «А про Оксану — ни слова, будто ее нет». Но письмо все, же при случае показал Якову Ивановичу, которого оно очень обрадовало: «Так это же получается, что у тебя есть дом в Крыму, твой дом! Только я не пойму, причем тут смена фамилии?» «Это длинная история, сразу не расскажешь, но у меня должна быть фамилия Исаев, а отчество — Егорович. Виктор Иванович с тетей Настей меня усыновили».
— Это уже интересно! Выходит, что ты мне и не родственник?»
--Выходит, но я когда-нибудь потом вам все расскажу».
— Ну, добро, потом так потом, тем более что впереди у нас времени достаточно».
Заканчивалось короткое северное лето, созрели ягоды брусники, жимолости, красной и черной смородины; огромное разнообразие птиц небольшими семейными стайками, просто по нескольку десятков, а то и большими косяками, кружились над тундрой, поймами болот и рек, готовясь к перелетам на юг; почти совсем побелел Пенженский хребет, засыпанный снегом, нет-нет да и плюнет холодком из Чукотки северо-восточный ветер. Стада диких оленей переплывали реку, уходя на зимние пастбища.
