Рита Ивановна сложила документы к себе в портфель и, попрощавшись, вышла из милиции.
«Какая кому разница — Ивановна она или Егоровна? — думала Рита. — Не хватало еще, чтобы и у дочери возникли какие-нибудь проблемы, нет уж, хватит». Так, твердо решив этот вопрос, она уже подходила к своему дому, как вдруг ей навстречу вышла Оксана с каким-то высоким симпатичным молодым человеком. Дочь писала, что по дороге в колхоз заедет на несколько дней домой, но когда, точно не знала, и вот она здесь, да еще не одна.
— Ну, здравствуй, — обняла дочь Рита.
— Мама, познакомься, это Олег, мы вместе учимся.
Парень пожал руку, сказав: «Очень приятно». «Уж больно взрослый! — подумала Рита.
— Олег на четвертом курсе, а родом со станции Успенская, так что мы и заехали вместе.
— Да что вы, никто не удивляется. Пойдемте в дом!
— Мама, дело в том, что мы уже уезжаем. А дома мы были… — как-то виновато заговорила Оксана.
— Прямо так и уедешь? — уже серьезно спросила Рита Ивановна, обращаясь к дочери.
— Так надо, — ответила Оксана настойчиво.
— Да вы не волнуйтесь, — вмешался юноша, — мы тут недалеко работать будем, при первой же возможности приедем еще.
— Ну что ж, тогда счастливо вам, — сказала Рита Ивановна. А Оксана, поцеловав мать в щеку и взяв за руку Олега, пошла в сторону автовокзала.
«Может, так и лучше, — успокаивала себя Рита. — Само собой все и образуется! А то хоть и хороший парень Иван, но, по сути, он же родной брат Оксане. А вообще парень мне что-то не по душе».
Был сухой и знойный август. Ветер, выдувая и поднимая пыль и прочий мусор, нес все это по и без того грязным улицам поселка, забивал в щели заборов, в кустарники и темно-серым туманом висел над огородами. А на буграх и степных равнинах неслась настоящая пыльная буря, предвещая неурожайный год. Оттого на улицах было безлюдно и пустынно, даже животные попрятались и затаились. Только неистово шумели листвою запыленные акации и тополя. Тоскливо и однотонно выл ветер.
Глава шестая
А в это время Вовка, сын майора Сердюченко, успешно сдав вступительные экзамены в высшее военное училище, прошел полуторамесячные сборы и в такой же августовский день готовился, как и весь новый набор, к приему воинской присяги. Оттренировано было все: от подхода к командиру роты и до постановки в строй. И вот в назначенное время, на площади у памятника погибшим землякам, начался ритуал приема присяги. Родственники многих курсантов присутствовали при этом, поздравляли своих сыновей, братьев, женихов с принятием присяги. Потом был митинг, на котором выступали командиры, старослужащие солдаты и родственники курсантов. Во время выступлений присутствующие тихонько разговаривали, но делали вид, что слушают. И вдруг на трибуну к микрофону вышла маленькая старушка. Она была так мала, что микрофон ниже не опускался, и тогда солдат взял стойку вместе с микрофоном в руки и наклонил его так, чтобы он был на уровне губ женщины. По шеренгам строя прошло оживление, но после первых же слов старушки все замерли.
— Сыночки, миленькие, — тоненьким с хрипотцой голосом начала она. — Вот смотрю я на вас, красивых, стройных, и вспоминаю других солдат, таких же как вы, молоденьких, красивых, и слезы накатываются на мои глаза — ведь они, все семьдесят три человека, через каких-то четыре часа погибли, и я своими руками хоронила их в тех же окопах, и не дай же вам Бог, чтобы в вашей жизни военной это повторилось, служите так, чтобы никто и не подумал напасть на нас. И пусть ваша служба будет мирной!
На первый взгляд, ничего нового эта бабушка вроде и не сказала, но как сказала! С каким сердцем! После принятия присяги курсанты вернулись в казармы. Многие ушли в увольнение со своими родственниками, но большинство осталось. А в это время заместитель командира батальона по политической части показывал гостям казармы, спортивные залы, классы, столовые, клуб. Все хотели увидеть, все узнать: ведь здесь долгие годы будут жить их сыновья, братья, женихи — будущие офицеры.
Курсант Сердюченко попросил своего командира взвода поговорить со старушкой, чтобы она поподробнее рассказала о том случае в далеком 41-м.
И вот большая группа первокурсников собралась в Ленинской комнате. Через несколько минут к ним вошла та маленькая старушка, одетая в легкий летний плащ, с изящной белой сумочкой через плечо. Вблизи она оказалась и не такой уж древней. Офицер помог женщине снять плащ, повесил на вешалку и, когда она повернулась лицом к курсантам, те ахнули — вся грудь ее была в орденах и медалях, да еще каких! Три ордена Красной Звезды, один — Боевого Красного Знамени, один — Отечественной войны, два ордена Славы и более десятка медалей. Вова Сердюченко, сидевший в первом ряду, не мог оторвать глаз от сверкающих наград участницы войны.
— Смотри, Серега, — обратился он шепотом к своему новому другу, — а ордена-то все боевые.
— Ага, — ответил Сергей. — Только это моя бабушка — я о ней все знаю.
— Твоя? — обалдело посмотрел на него Вовка. — А чего же не подошла к тебе ни разу?
— Тихо, видишь — она на нас смотрит.
Женщина действительно смотрела с интересом и удивлением на Володю и Сергея, чему те не придавали значения, потому что их с первых же дней в училище прозвали братьями, и глаза, и волосы — прямо как двойники. А старшина роты, часто путая имена, в шутку прозвал их пожарными каланчами и иначе как «каланча первая» и «каланча вторая» не обращался к ним.
Наконец, женщина подошла к маленькой настольной трибуне и, положив натруженные руки на крышку, заговорила.
— Вы не думайте, мальчики, что я всегда была вот такая некрасивая. В далеком сорок первом мне было всего двадцать лет, была я юная, подвижная, отлично ездила на лошади, на велосипеде, потому что жили мы на самом краю села, почти в лесу, да и мать моя работала лесником, так что приходилось объезжать лесные массивы, а там расстояния о-го-го какие, пешим ходом не обойдешь. Вот и были у нас для этого лошадь и велосипед. А жили мы в смоленских лесах; прямо у нашего дома проходила дорога на Москву. Вот по этой дороге и отступали наши войска. Шли они днем и ночью, измученные, изнуренные, часто забегали к нам, в основном за водой. Была уже осень, но погода стояла ясная и теплая. Несколько раз налетали немецкие самолеты и бомбили дорогу. Потом дня два по большаку войска не шли — то ли они остановились, то ли еще почему, но только к исходу третьего дня, когда погода стремительно менялась в худшую сторону, уже моросил холодный дождь, к нашему дому подошла рота солдат. Они остановились и, разбившись на небольшие группы, стали рыть окопы. Многие из них забегали к нам в избу, чтобы погреться, посушить обмундирование. Мы с матерью затопили печь, но дров было мало, и я взяла топор, чтобы наколоть в сарае побольше поленьев. Ко мне подошел солдат, да такой высокий, что я сразу не могла и лица его разглядеть, а он, улыбаясь, говорит: «Дай, дюймовочка, мне топор, я ведь тоже в лесу вырос, видишь какой длинный?» И так нежненько забрал из моих рук топор…
Женщина на этом месте замолчала, на глазах ее показались слезы. Сергей шепнул Володе: «Извини», пригнувшись, выскользнул из Ленкомнаты. А старушка, оправившись, продолжала.
— Я охотно уступила ему, и он с необычной легкостью стал рубить дрова. Топор в его руках казался игрушкой, а бревна кололись как бы сами собой. Потом подошли другие бойцы, стали носить поленья, а я стояла и смотрела, как Сережа (так его звали) колет брусок за бруском. Мне он понравился, но я же была еще девчонка, а он настоящий мужчина лет под тридцать, наверно, а уж как хотелось сказать ему что-то хорошее, ласковое. Мы перемолвились всего-то несколькими словами. И тут подошел ко мне командир роты и, отведя в сторону, сказал: «Видишь пакет? — и он показал на темный большой сверток, лежавший на скамейке, — я решил передать его тебе, там документы всех этих солдат; если хоть кто-то из нас останется жив, то заберет их, а если нет, ты должна зарыть, спрятать это и при первой же возможности передать нашему командованию». Я слушала, ничего не понимая, слова летели мимо, мне казалось, что это сон, что не может человек так спокойно говорить о своей смерти и о смерти своих товарищей. Но прозвучала команда: «К бою!» и все бросились к окопам. Я даже не сразу расслышала рокот моторов шедшей по дороге немецкой техники. Меня вывел из оцепенения разорвавшийся совсем рядом снаряд. Схватив сверток, я побежала в подвал, где уже сидела моя мать. Несколько часов шел ожесточенный бой; было уже совсем темно, когда, наконец, все стихло. Только монотонный гул моторов еще долго заполнял все окрестности, но потом и он стих. Мать не разрешала мне выходить, но я все, же выглянула из погреба на улицу. Была темная беспросветная ночь, холодным осенним дождем ударило мне в лицо, но я все-таки выскочила и побежала в избу. Там в темноте нашла старый парусиновый плащ и, накинув его на плечи, пошла в сторону солдатских окопов. Дождь переходил в снег и мелкими крупинками больно жалил лицо. Ничего, кроме черноты, я не увидела, постояла несколько минут, прислушалась — только шум дождя. Вначале я думала: может, кто ранен и будет стонать, но ничего, ни единого звука, только дождь. Подумав, что солдаты ушли, я вернулась в погреб, нащупала сверток и первый раз спрятала его там же, в подвале под камнем, потом много раз перепрятывала, но это было уже после. Целую ночь мы с матерью не сомкнули глаз, и чуть стало сереть, я опять выбежала из подвала. Шел снег, кругом все побелело, и потому было почти светло. Подойдя к окопам, я сразу увидела несколько трупов. Испугавшись, позвала мать, и мы один за другим стали стаскивать погибших в окопы. Я с особым страхом смотрела на лица солдат, боясь обнаружить Сереженьку, про себя молилась Богу: «Господи, хоть бы он выжил, хоть бы он ушел!» Уже добрых три часа мы стаскивали тела погибших. У многих были прострелены головы, видимо, немцы добивали их раненых. Наконец, семьдесят тел солдатских мы уложили и хотели уже идти за лопатами, чтобы зарыть их, как в сторонке мама увидела пулемет, а возле него бугорки, засыпанные снегом. Мы подошли и увидели еще троих: двое лежали лицом вверх, а один, свернувшись калачиком, словно спал, на правом боку, спиной к нам. Вначале мы перетащили тех двоих, подошли к третьему, хотели перевернуть его, я смахнула с его лица снег и — о, Господи! — это был Сережа, он смотрел широко открытыми глазами, как будто удивлялся — за что же его так?
