Герцог-то полагал, что это он заработал хорошие деньги, но после возвращения короля мнение свое изменил. Он набрал и отпечатал для фермеров два маленьких объявления о продаже лошадей и содрал с них четыре доллара. А кроме того, набрал на десять долларов объявлений для газеты и сказал, что возьмет за них те же четыре доллара, если ему заплатят вперед — и ничего, заплатили. Подписка на газету стоила два доллара в год, однако герцог принял три подписки, взяв по полдоллара, и все на тех же условиях — деньги вперед; с ним хотели расплатиться, как оно заведено, дровами и луком, но он сказал, что пару дней назад приобрел концерн и теперь нуждается в наличности, потому и снизил стоимость подписки до последних пределов. А еще он набрал маленький стишок, который сам сочинил, из головы — три строфы, красивые такие и грустные, — назвался стишок «Топчи же, хладный мир, страдающее сердце», — и оставил весь набор в типографии, хоть сейчас в газете печатай, совсем ничего за это не взяв.
Следом он показал нам еще одно объявленьице, которое отпечатал опять-таки задаром, потому что оно предназначалось для нас. Это была картинка, изображавшая беглого негра, который нес на плече палку с привязанным к ней узелком, под негром значилось: «Награда 200 долларов». А все приметы беглеца относились к Джиму и описывали его точка в точку. В объявлении было сказано, что он прошлой зимой сбежал с плантации Сент-Жак, находящейся на сорок миль ниже Нового Орлеана, и, скорее всего, направляется на север, а всякий, кто изловит его и привезет назад, получит вознаграждение, плюс оплату всех расходов.
— С завтрашнего дня, — говорит герцог, — мы сможем плыть и днем, коли нам захочется. А если увидим, что к нам кто-то направляется, так всегда успеем связать Джима веревкой по рукам и ногам, засунуть его в шалаш, показать это объявление и сказать, что поймали его в верховьях реки, а сами мы люди бедные, денег на пароход у нас нет, вот мы и заняли плот у друзей и теперь плывем за наградой. Конечно, цепи и кандалы смотрелись бы на Джиме куда лучше, однако они не вязались бы с нашими увереньями в бедности. Примерно как драгоценные украшения. А веревки сойдут в самый раз, — следует выдерживать единство стиля, как говорим мы, артисты.
Все мы сказали, что герцог это очень умно придумал — и вправду ведь, теперь можно будет и днем плыть. И решили, что лучше уйти этой ночью на столько миль, на сколько удастся, от городка — от шума, который наверняка наделает в нем работа герцога в печатне, — а потом можно будет плыть, когда нам захочется.
Затаились мы в зарослях и до десяти вечера носу из них не высовывали, а после поплыли, держась подальше от городка, и, пока он не скрылся из виду, даже фонарь не вывешивали.
Когда Джим в четыре утра позвал меня на вахту, то спросил:
— Как по-твоему, Гек, много нам еще королей по пути подвернется?
— Нет, — отвечаю, — это навряд ли.
— Ну и хорошо, — говорит он, — и правильно. Два-три короля оно еще куда ни шло, но больше — нет уж, спасибо. Этот-то наш уж больно надираться горазд, да и герцог не многим лучше.
Оказывается, Джим попросил короля поговорить с ним по-французски, хотел послушать, на что это похоже, а тот сказал, что уже очень давно живет в нашей стране и столько изведал бед, что весь французский язык забыл насовсем.
Глава XXI
Как улаживались разногласия в штате Арканзас
Солнце уже поднялось, но мы так и плыли, не привязывая плот. Король с герцогом вылезли из шалаша, вид у них был сильно помятый, однако они спрыгнули в воду, поплавали — и ничего, очухались. После завтрака король стянул с себя сапоги, закатал бриджи, уселся на угол плота, с удобством свесив ноги в воду, раскурил трубочку и принялся заучивать наизусть сцену из «Ромео и Джульетты». А когда вызубрил ее, они с герцогом стали упражняться. Герцогу пришлось снова и снова показывать королю, как положено произносить каждое слово, как вздыхать, как прикладывать руку к сердцу — и, в конце концов, герцог сказал, что у короля получается ничего себе; «только, — говорит, — не мычите вы, как бык, „Ромео!“ — это нужно произносить мягко, томно, будто вы заболели чем, вот так — „Роме-е-ео!“ — понятно? Потому что Джульетта еще дитя, милейшая девочка, и реветь на ослиный манер ей совсем не к лицу».
Ну вот, а следом они взялись за два длинных меча, которые герцог из дубовых реек выстругал, и принялись разыгрывать поединок, герцог сказал, что он будет Ричардом III; и так уж они скакали по всему плоту и лупцевали друг друга — любо-дорого было глядеть. В конце концов, король споткнулся и сверзился за борт, и после этого они отдыхали, рассказывая друг другу о приключениях, которые пережили в прежние времена на реке.
Герцог, как отобедал, говорит:
— Ну что, Капет, нам нужно дать представление первостатейное, соображаете? А для этого, как я понимаю, придется еще кой-чего добавить. Что-нибудь эффектное, для бисов.
— Для каких таких бесов, Билджуотер?
Герцог объяснил, для каких, а потом говорит:
— Я могу исполнить танец шотландского горца или матросский перепляс, а вы — так, дайте подумать, — вы можете выдать им монолог Гамлета.
— Чего Гамлета?
— Монолог, неужто не знаете? Самая прославленная у Шекспира вещь. Ах, какая возвышенность, какая возвышенность! Любого за душу берет. Книги, в которой он напечатан, у меня при себе нет — я только один том из собрания прихватил, — но, думаю, я смогу его припомнить. Вот сейчас похожу минутку по палубе, посмотрю, удастся ли мне извлечь его из могильных склепов моей памяти.
И он начал расхаживать взад-вперед, размышляя, и время от времени мрачнея самым страшным образом, а то еще стискивал ладонью лоб, и отшатывался и испускал стон, а после вздыхал и даже слезу ронял. Наблюдать за ним было одно удовольствие. В конце концов, он все вспомнил и потребовал от нас внимания. А затем встал в самую что ни на есть благородную позу — выставил вперед ногу, руки перед собой вытянул, голову назад откинул, чтобы видеть небеса; да как заревет, с надрывом, как зубами заскрежещет, — и давай витийствовать, подвывая и выпячивая грудь; короче говоря, всех актеров, каких я до того видал, герцог просто-напросто за пояс заткнул. Вот она, его речь — я довольно быстро заучил ее, пока герцог натаскивал короля[7]:
Быть иль не быть; вот он, удар
Простого шила,[8] вот что удлиняет
Несчастьям нашим жизнь на столько лет;[9]
Иначе, кто бы стал тащить сей груз,[10]
Пока не двинулся Бирнамский лес на Дунсинан?[11]
Нет, ужас перед чем-то после смерти[12]
Наш режет сон, невинный сон, на пире жизни —
Второе и сытейшее из блюд[13],
Внушая нам скорее[14] мысль метать
Пращи и стрелы яростной судьбы [15],
Чем бегством к незнакомому стремиться[16].
И довод сей удерживает нас[17]:
Дункана будит стук! Пусть разбудил бы[18]!
Ведь кто бы снес бичи и глум времен,
Презренье гордых, притесненье сильных,
Закона леность и большой покой[19],
Который нам страданья причиняют
Средь мертвой беспардонности ночной[20],
Когда кладбище открывает зев[21],
Все в черноте печального наряда[22]?
Но это — неоткрытая страна, из чьих пределов
Доныне путник ни один не возвращался[23].
Она заразой дышит в этот мир[24],
Могучая решимость остывает[25],
Вот как у бедной кошки в поговорке.[26]
Когда мы начинаем хлопотать[27],
Нависшие над нашей крышей тучи[28],
Сворачивая в сторону свой ход,
Теряют имя действия[29]. И это ль
Не цель желанная[30]? О да. Но тише, Офелия[31]!
Сомкни свой тяжкий мраморный оскал[32]
И топай в монастырь — да поскорее!
Ну что же, старику речь понравилась и очень скоро она у него от зубов отскакивала. Он словно для нее и родился; когда король начинал декламировать и раззадоривался всерьез, на него налюбоваться было нельзя, — так лихо он рвал и метал, так рычал и ревел.
Герцог при первой же подвернувшейся возможности напечатал афиши, и в следующие два-три дня мы просто плыли, а на плоту дым стоял коромыслом — сплошные поединки на мечах да репетиции, как называл их герцог. Как-то поутру, когда мы совсем уж углубились в штат Арканзас, впереди завиделся стоявший на большой излуке городок, ну, мы и причалили, не дойдя до него три четверти мили, в устье ручья, походившего на туннель, пробитый среди кипарисов, и все, кроме Джима, погрузились в челнок и пошли вниз — посмотреть, не подвернется ли случай показать наш спектакль.
