Выяснилось, что нам здорово повезло, — после полудня в городке должен был дать представление цирк, и окрестные жители уже начали съезжаться сюда в разномастных обшмыганных фургонах, а то и просто верхом. К ночи цирк уезжал, так что у нашего спектакля имелись хорошие шансы на успех. Герцог снял здание суда, и мы прошлись по городку, расклеивая афиши. Выглядели они так:
Возрождение Шекспира!!!
Дивное притягательное зрелище!
Только одно представление!
Всемирно известные трагики Дэвид Гаррик Младший [33],
из театра Друри-Лейн, Лондон,
и
Эдмунд Кин старший [34]
из королевского театра «Хеймаркет»,
Уайтчепел, Пуддинг-лейн, Пиккадилли,[35] Лондон,
и Королевских континентальных театров
в их возвышенном Шекспировском Спектакле под названием
Сцена у Балкона
из
«Ромео и Джульетты»!!!
Ромео ……………………………………..мистер Гарик.
Джульетта…..…………………………….…мистер Кин.
В представлении принимает участие вся труппа!
Новые костюмы, новые декорации, новое распределение ролей!
А также:
Захватывающий, мастерски исполненный и леденящий кровь
Поединок на мечах
из «Ричарда III»!!!
Ричард III ……………………………………..мистер Гарик.
Ричмонд……..…..…………………………….…мистер Кин.
А также:
(по просьбе зрителей)
Бессмертный монолог Гамлета!!
в исполнении блистательного Кина!
300 раз подряд зачитанный им в Париже!
По причине срочного отъезда на европейскую гастроль
спектакль дается всего один раз!
Входной билет — 25 центов; дети и прислуга — 10 центов.
А после мы просто послонялись по городку. Почти все его дома и лавки его были старыми, замызганными, рассохшимися и испокон века не крашенными; они стояли на сваях высотой фута в три, в четыре, — это чтобы река, когда она разливается, не затопляла их. При домах имелись огородики, однако всем, что они производили на свет, были, похоже, дурман с подсолнухом, кучи золы, скукожившиеся от старости сапоги с башмаками, осколки бутылок, тряпье да всякие пришедшие в негодность жестянки. Заборы были сколочены из разнокалиберных досок, прибитых в разное время; каждый клонился куда мог, а калитки, если такие вообще имелись, висели на одной петле — кожаной. Некоторые из заборов когда-то белили, но очень давно — герцог сказал, что, скорее всего, при Колумбе. Почти во всех огородиках рылись свиньи, а владельцы домов старались их оттуда вытурить.
Все лавки городка стояли вдоль одной улицы. Перед дверьми их были сооружены полотняные навесы, к подпоркам которых приезжие сельские жители привязывали лошадей. Под навесами валялись ящики из-под гвоздей, и на этих ящиках просиживали день-деньской тутошние лоботрясы, кромсая их ножичками «Барлоу», жуя табак, глазея по сторонам, зевая и потягиваясь — народ препустейший. Почти все были в соломенных шляпах шириною в зонт, но обходились без сюртуков и жилеток; называли они друг друга: Билл, Бак, Хэнк, Джо, Энди, а говорили этак лениво, врастяжечку, то и дело вставляя в свои речи скверные слова. Почти у каждого навесного столба торчал, прислонясь к нему, самое малое один лоботряс — руки он непременно держал в карманах штанов, вытаскивая их лишь для того, чтобы почесаться или ссудить другому лоботрясу жвачку табаку. Затесавшись среди них, ты только и слышал, что:
— Дай табачку пожевать, Хэнк.
— Не могу, у меня только на раз и осталось. Попроси у Билла.
Ну а Билл мог дать попрошайке табачку, а мог соврать, сказав, что ничего у него нету. Кое-кто из лоботрясов сроду ни цента в руках не держал, ни собственного табака не имел. И жевал только то, что удавалось выклянчить у таких же, как сам он, обормотов: «Ссудил бы ты мне одну жвачку, Джек, я вот сей минут отдал Бену Томпсону мою последнюю» — и это было, как правило, чистой воды враньем, способным одурачить лишь случайно забредшего сюда чужака, а Джек чужаком не был и потому отвечал:
— Так прям и отдал, это ты-то? Еще, небось, сестра кошкиной бабушки прибежала и тоже ему дала. Ты лучше верни мне, Лейф Бакнер, все жвачки, какие у меня одалживал, тогда я тебе тонну табака ссужу, а то и две, и даже расписки с тебя никакой не возьму.
— Так я ж вернул один раз.
— Ага, вернул, — жвачек этак шесть. Занимал-то, небось, табачок покупной, а вернул черт знает что, тютюн.
Покупной — это такая плоская черная плитка, однако здешняя шатия жевала все больше свернутые в жгуты табачные листья. А если у кого из них заводилась плитка, то заимствуя порцию, они обычно не отрезали ее ножом, как это обычно делается, а впивались в плитку зубами и тянули руками изо рта, пока она надвое не переломится, и тогда хозяин плитки принимал скорбный вид и, получая ее назад, саркастически произносил:
— Ну кончено, «дай мне жвачку — а себе оставь подначку».
Все улицы и проулки городка были затоплены грязью; ничего, кроме черной, как деготь, грязи на них не наблюдалось — кое-где она была в фут глубиной, а во всех прочих местах в два-три дюйма. И почти повсюду в ней валялись, лениво похрюкивая, свиньи. Смотришь, бредет по улице чумазая свинья-мамаша с выводком поросят, бредет-бредет, да как плюхнется в аккурат там, где люди ходят, так что ее огибать приходится, да еще растянется во всю длину, глаза закроет и ушами прядает, а поросята ее сосут, и рыло у нее при этом такое довольное, точно ей сию минуту жалование выплатили. И скоро ты слышишь, как кто-то из лоботрясов орет: «Эй, Тигра! Ату ее, ату!», а затем свинья удирает, визжа как резаная, и на каждом ее ухе по собаке висит, если не по две, да еще три-четыре десятка уже на подходе, а лоботрясы все как один вскакивают на ноги и смотрят ей вслед, пока она из глаз не скроется, и хохочут, страх как довольные, что шума наделали. А потом снова усаживаются и сидят, пока собаки не передерутся. Ничто на свете не оживляет их и не приводит в такой восторг, как собачья драка — кроме, конечно, возможности облить бродячего пса скипидаром и поджечь или привязать к его хвосту жестяную банку и любоваться на то, как он носится по улицам, пока не издохнет.
Некоторые из приречных домов выступали за край берегового обрыва — покосившиеся, кривые, готовые рухнуть вниз. Эти уже пустовали. У других река подмыла только один из углов, тоже торчавший наружу. В таких люди все еще жили, но в постоянной опасности, потому что иногда целый пласт земли в дом шириной сползал вниз. Порою река подмывала берег на протяжении четверти мили — подмывала и подмывала, и в какое-нибудь лето случался оползень. Городишкам вроде этого приходится все время отступать назад, назад и назад от реки, потому что она без устали вгрызается в землю, на которой они стоят.
С приближением полудня на улицах стало совсем тесно от фургонов и лошадей, а они все продолжали прибывать. Семьи привезли с собой с ферм еду и угощались ею прямо в фургонах. Ну и виски тоже лилось рекой, и я уже увидел три драки. А потом вдруг кто-то закричал:
— Старикан Боггс прискакал! Сегодня ж день его ежемесячной пьянки — вон он едет, парни!
Лоботрясы обрадовались; я так понял, что они привыкли потешаться над Боггсом. Один говорит:
— Интересно, кого он на этот раз укокошить собирается. Кабы он поубивал всех, кого грозился прикончить в последние двадцать лет, у него нынче рупетация была бы — ого-го!
А другой:
— Вот бы старина Боггс мне пригрозил, тогда б я точно еще тыщу лет прожил.
И тут появляется скачущий на лошади, ухающий и вопящий, точно индеец, Боггс — появляется и орет:
— Все с дороги! Я вышел на тропу войны, вот-вот гробы подорожают!
Лет ему было за пятьдесят — пьяный, багроволицый, нетвердо сидевший в седле. Все кричали на него, смеялись, поносили по-всякому, ну и он в долгу не оставался, говорил, что займется ими и всех уложит, до одного, когда придет их черед, а сейчас ему некогда, потому как он приехал в город, чтобы прикончить старого полковника Шерберна, а его девиз: «Делу время, потехе час».
Увидел он меня, подъехал и говорит:
— Зря ты забрел сюда, мальчик. Теперь готовься к смерти.
И поскакал дальше. Я испугался, однако какой-то мужчина сказал мне:
— Не обращай внимания, он как напьется, всегда такую чушь несет. Самый что ни на есть добрый старый дурак во всем Арканзасе — комара не обидит, что трезвый, что пьяный.
А Боггс подскакал к самой большой в городке лавке, склонился с лошади, чтобы под навес заглянуть, и заорал:
— Выходи, Шерберн! Посмотри в глаза человеку, которого ты надул. Я по твою душу приехал, больше тебе не жить!
