– Как же это могло случиться, что посреди отдаленной губернии очутился вдруг у нас одинокий луг? – воскликнул Сергей Васильевич. – Помню, у батюшки была в Саратовской губернии деревня; луг принадлежал ей, вероятно; но деревня продана, как же мог луг остаться?
Герасим Афанасьевич перестал вертеть большими пальцами и откашлянулся в ладонь.
– Надо полагать, – сказал он, – в то время, как у покойного папеньки была деревня, они изволили иметь надобность в луге и купили его у соседа; купивши его, они, надо полагать, изволили забыть приписать его к деревне; как продали деревню, луг так и остался ни при чем…
– Прекрасно! остался ни при чем, и остается ни при чем десять лет сряду! – иронически заметил Сергей Васильевич. – Надо думать, однако ж, не все так беззаботны в отношении к добру своему, как марьинские помещики. Там, без сомнения, давно кто-нибудь пользуется этим лугом…
– Он примыкает, сударь, к маленькой деревушке, никак двадцать душ, либо тридцать… помещица Иванова какая-то… надо полагать, они лугом: пользуются…
– Очень хорошо! очень, о-о-очень хорошо! – перебил Сергей Васильевич, – если б всеми нашими именьями пользовались таким образом, было бы еще лучше!
– Да ведь это, сударь Сергей Васильевич, осмелюсь вам доложить, если судить по здешним местам, так, конечно, луг этот большой важности значит, – произнес управитель, думая успокоить барина, – я ведь, сударь, был в Саратовской губернии: там луга нипочем. Иной верст на сто тянется, как есть степь. В других местах даже так оставляют, совсем даже не косят…
– Что ж это доказывает? – с живостью проговорил Сергей Васильевич, поворачиваясь на своем стуле, – это доказывает только, что мы живем спустя рукава и ничем не умеем настоящим образом пользоваться, – да! Я никогда не был в Саратовской губернии, но очень хорошо знаю положение края: там, напротив, следует дорожить каждым стебельком травы – да; там круглый год проходят гурты скота, который идет во всю Россию. Я знаю, там отдают эти луга на арендное содержание гуртовщикам, наконец просто отдают их внаймы на один раз…
– Да ведь это, сударь, осмеливаюсь доложить, на дорогах только… – заметил Герасим, – и притом, по множеству лугов, плата должна быть очень незначительная…
– Во-первых, в хозяйственном деле все значительно. В общем обороте каждый пятак, каждая копейка что-нибудь да значат! – воскликнул Сергей Васильевич с горячим убеждением (что если б это убеждение о значении, не говорю уже пятаков, но сотен рублей, не покидало его тотчас же, как только въезжал он в Петербург!), – а во-вторых, – подхватил Сергей Васильевич с возрастающим жаром, – все зависит от распорядительности и уменья взяться за дело… Надо сейчас же сделать распоряжение касательно этого луга… Семьсот десятин! Семьсот десятин луга – безделица! Я докажу, какая это безделица! когда выстроится там мазанка, когда выроется колодезь, когда устроятся водопои для скота, когда за каждую голову быка, кроме кормежных денег, будут брать за водопой, когда гуртовщики найдут приют от дождя, от непогоды, и, следовательно, зная это, придут на мой луг в сто раз охотнее, чем на всякий другой! – продолжал Сергей Васильевич, все более и более увлекаясь своим проектом. – Надеюсь, у нас сохраняются в конторе все акты касательно этого луга, то есть, я разумею, купчая, из которой видно, что я настоящий владелец?.. – заключил Белицын, превращаясь весь в одно нетерпеливое ожидание.
– Все, сударь, в исправности, – сказал старый управитель.
Получив такое известие, Сергей Васильевич так оживился, как будто объявили ему, что луг скрывает в себе золотые прииски. Он сказал, что надо будет немедленно, если не сегодня, так завтра, приступить к осуществлению проекта. Такая поспешность, очевидно, ошеломила Герасима Афанасьевича.
– Осмелюсь доложить, Сергей Васильевич, так скоро никак невозможно…
– Отчего невозможно? У вас все невозможно!..
– Это значит, сударь, надобно ведь будет кого-нибудь туда выселить…
– Ну, что ж? Ну, выселить, так выселить! В чем же затруднение?.. Неужто у нас в Марьинском нет человека, способного охранять луг и вести расчеты с гуртовщиками? Дело, кажется, не большой сложности. В чем же затруднение? Я спрашиваю: в чем затруднение?
Осажденный с такою настойчивостью, Герасим Афанасьевич прищурил глаза и мысленно пробежал по всем крестьянским дворам Марьинского: ему хотелось как можно скорее удовлетворить барина ответом и вместе с тем хотелось так сделать, чтобы не лишить марьинскую барщину дельного, полезного человека. Другой на его месте брякнул бы первое встретившееся имя, или, всего вернее, назвал бы семью, с которой находился во вражде; но у Герасима врагов не было. Он не торопился потому, во-первых, что боялся повредить интересам барщины, следовательно, интересам барина, к которому привязан был в самом деле; во-вторых, нетерпение Сергея Васильевича могло только затруднить старика, но нимало его не пугало. Чего ему бояться? Он носил еще на руках Сергея Васильевича, а теперь считал его добрейшим; помещиком во всем свете; притом старик ничего не домогался: он был как нельзя более доволен своим положением; единственная слабость его, – чижики, скворцы и другие пташки – удовлетворялась в изобилии; чего же ему еще? На такой вопрос он сам не придумал бы ответа. Но сколько мысли Герасима ни метались по дворам Марьинского, везде встречали они, как нарочно, свежий, здоровый и полезный народ. Моргая глазами, повертывая пальцами, старик закинул уже руки за спину и снова завертел с непостижимою быстротою пальцами, что выражало всегда затруднительное положение, как вдруг вспомнил он о Лапше. Тут он даже подивился, как подобная мысль не пришла ему прежде в голову.
– Скоро ли, мой милый? Нашел ли наконец? – нетерпеливо спросил Сергей Васильевич, заметив оживление в птичьей физиономии управителя.
– Нашел, сударь, нашел! – отвечал, ухмыляясь, Герасим. – Такой именно человек, сударь, какой нужен для этой должности; и он через это ничего не потеряет, и барщина, надо тоже сказать, ничего не потеряет…
– Что ж это за человек?
– Зовут, сударь, Тимофеем. Я думаю, он и сам рад будет, как его выселят отсюда, потому что живет здесь ни при чем, все единственно, ни лошади, ни коровенки… совсем, как есть, сударь, человек разоренный.
– Как так? Этого быть не может! в Марьинском не может быть такого разорения…
– Этот один только такой и есть, Сергей Васильевич…
– Все равно; я не угнетаю своих крестьян: не могут они быть без коров и лошадей! – перебил Сергей Васильевич, и первый раз с приезда его в Марьинское добродушное лицо его выразило неудовольствие.
– Помилуйте, сударь, какое же это угнетение! Ваши крестьяне должны век бога благодарить за ваши милости. Извольте сами обойти дворы, посмотреть, как живут: у многих до сих пор еще прошлогодний хлеб найдете. Ничем, слава богу, не отягощены; не только, Сергей Васильевич, в наших местах, поближности, но даже во всем уезде идет слава о ваших мужиках: никто лучше ихнего не живет…
– Все это прекрасно! – возразил несколько успокоенный помещик. – Но отчего же этот мог дойти до такого разорения?
– Да разные, сударь, причины; частью, разумеется, через себя – сам виноват; и то надо также сказать: человек больной, слабый; даже духом какой-то этакой… совсем даже в нем духа этого нет; а впрочем, в остальном человек смирный, кроткий; нет в нем никакой этакой худобы: пьянства или другого чего… Ну вот также, сударь, семья очень велика… все одно к одному; а главная причина его разоренья, это, разумеется, брат… Уж такой-то плут, разбойник, я такого еще и не видывал…
– Где же он?
– Я вам докладывал о нем. Помните, лет пять или шесть, писал я вам, что случилась у нас покража… купца обокрали?
– Помню что-то такое. Ну?.. – произнес Сергей Васильевич, на которого вообще неприятно действовало всякое известие, не приносившее особенной чести Марьинскому.
– Ну, так вот этот самый и есть его брат, который обокрал купца, – подхватил Герасим Афанасьевич, закидывая руки за спину и склоняясь несколько набок. – Еще до этого случая, сударь, сколько раз отличался! Кроме того, что брата разорил, обокрал совершенно, пойман был неоднократно у соседей; у трех наших мужиков лошадей увел, так что потом даже не нашли никак… Но этого, сударь, мало: посадили его в острог, он оттуда бежал; пришел раз ночью сюда… как уж он это ухитрился – понять нельзя, потому что у нас всю ночь караульные ходят, – подобрался к избе брата, возьми да и уведи своего сына; один только и был у матери… То, сударь, было, что даже рассказать невозможно! Через это даже баба в уме повредилась; так даже теперь безумная и ходит…
– Это ужас что такое! Это просто какой-то разбойник!.. – воскликнул помещик, который представить себе не мог, чтоб посреди мирных полей, окружавших Марьинское, могло происходить что-нибудь подобное. – Но где же теперь эта бедная женщина, жена этого мерзавца?
