— Рыбина… тятя! — сдавленно крикнул он, не выпуская из рук согнутого удилища.
Отец бросился к Шурке.
— Уйдет!.. Тащи, тащи! — закричал он в рыбацком азарте, точь — в–точь как это делал Шурка, когда на жерлице брал первый окунь.
Шурка повернулся спиной к тому тяжелому и большому, что металось в воде, перекинул удилище через плечо и, дрожа и плескаясь, замочив рубашку, выбросился на берег. Отец подхватил леску — на ней извивалась, широко раскрыв пасть, зеленая пятнистая щука.
— В заглот… на окунишка схватила… Мать честная, а окунь‑то — на пескаря! Чудо какое! — воскликнул отец, вырывая с кровью крючок и разжеванного окуня, у которого во рту, хвостом наружу, торчал пескарь. Экое чудо… экое чудо, — приговаривал отец, раздувая усы. — Ну, жаркое пречудесное!
А у Шурки на радостях язык отнялся. Посипев, не попадая зуб на зуб, он мычал и прыгал вокруг щуки. Одевшись, понес ее в ведро и дорогой кокал острой башкой по камням, пока щука не перестала трепыхаться. И еще долго они с отцом сидели у ведра, вынимали по очереди добычу, любовались и разговаривали, удивляясь, как это щука не перекусила волосяную, тонкую леску и как здорово хватало живцов прожорливое окунье. Потом снова разошлись по своим местам.
Выглянуло солнце. Туман таял, светлела и расширялась Волга. Потянул с низовья ветерок и затих. Сквозь дымку неясно проступили на том берегу макушка сигнального шеста с двумя темными квадратами, обозначавшими глубину фарватера, потом плоская крыша Капарулиной будки, белый спасательный круг под окошком, опрокинутый набок красный бакен у крыльца. Скоро стали видны весь отлогий берег, зеленый, блестящий на солнце, деревня, схоронившаяся за огородами и садами, стадо коров и овец на выгоне. Низко над водой стайкой пронеслись со свистом утки. Заплакали кулики на песчаной отмели. Загуляли, заворочались в стремнине жерехи. Нагрелся камень под босыми Шуркиными ногами.
Сверху прошел двухэтажный пароход, голубой, красивый, как картинка. Он скрылся за поворотом реки, а волны еще долго набегали на камни, плескались, но все реже и тише. И вот в последний раз чуть колыхнулся поплавок и замер, улеглась муть, и солнце рассыпало по воде серебряные денежки.
Шурке захотелось есть. Он подумал о том, какие вкусные пироги и сдобники печет нынче мамка, и захотел есть еще больше. Ловля пескарей как‑то сразу перестала его интересовать. Шурка равнодушно смотрел на удочку. Дурак, дурак, не захватил с собой кусочек хлебца, ну самую что ни на есть завалящую, жженую корочку! Как бы славно похрустел он сейчас, отламывая по крошечке!.. Он почувствовал во рту горько — сладкий привкус пригорелого хлеба, твердую, покалывающую язык корочку и пожевал зубами.
— Не опоздать бы нам домой… а, тятя? — тихонько сказал он. — Мамка уж, наверное, ругается.
Отец щелкнул крышкой часов и, словно не поверив им, взглянул, щурясь, на солнце.
— Бежит времечко… — с сожалением промолвил он, доставая папиросу. Посидим с полчасика и пойдем.
Полчаса! Да Шурка через пять минут умрет от голода. Нет, надо что‑то придумать.
Он выудил плотичку, подержал ее в руке. С отчаянной решимостью выдавил плотичке кишки, пузырь, оторвал голову, сцарапал ногтем чешую и отправил рыбешку в рот. Тотчас же пришлось плотичку выплюнуть — до того она была противная.
— Ты, никак, пескарей пробуешь? — рассмеялся отец. — Есть, что ли, захотел?
— Н — нет…
— А то поешь, я хлебца захватил.
Да есть ли на свете человек догадливее бати!
Мигом соскочил с камня Шурка. Душа его пела радостно и складно:
Слава богу, слава богу,
Хлебца я сейчас поем!..
Ай да батя, ну и батя.
Вот так батя, молодец!
И сладок же показался этот мятый, с табачинками и приставшей шерстью ломоть ржаного хлеба! Он был порядочный, отрезанный во весь каравай. Шурка поделил кусок на равные половинки, но отец отказался от своей доли, пришлось управляться одному. Шурка сделал это весьма старательно и быстро.
— Мы еще поудим, — сказал он, съев хлеб. — Мамка проканителится с печкой… Эге?
Некоторое время он прилежно следил за поплавком, аккуратно менял червей, подсекал по всем правилам и поймал ельца и пару юрких, красноперых голавлишек. Но солнце разморило, захотелось пить. Присев на корточки, Шурка сделал ладонь ковшичком и напился. Хорошо бы искупаться! Вот так, прямо с камня, прыгнуть в самую холодную глубь, где разгуливают остроглазые окуни и трутся о дно, словно ползая, ерши и пескари… Хорошо бы, да нельзя: отец не снимает жерлиц, хотя давно удилища торчат неподвижно и живцы, вероятно, заснули.
От скуки Шурка пробует ловить рыбу «на глаз». Он подводит леску к самому берегу, дразнит червяком плотву. Вода так прозрачна, что виден каждый камешек, каждая малявка. Бель стаями налетает на червя, щиплет, а на крючок не попадается. Еще бы, червяк ей не по росту. Вот мелюзга брызнула врассыпную, напуганная тенью уклейки. Виляя тонким, как паутинка, хвостом, уклейка прошла над червяком, вернулась, подумала немножко и, растопырив острые плавники, медленно опустилась, понюхала наживу и поплыла прочь. Шурка с досадой плюнул ей вслед.
— Сама не жрет и другим не дает!
Если наклониться к воде поближе, то все перед глазами увеличивается вырастают каменные горы, песчаные поля, вспаханные ракушками, густой темный лес из осоки. Плотички пасутся на моховой луговине. Не хватает только деревни и людей. Что за беда! Можно прищуриться, и тогда грудка дальних камешков оборачивается избами и водяной паук начинает спотыкаться, как Саша Пупа.
— Пора домой, всей рыбы в Волге не выловишь, — который раз говорит отец, а с ведра не слезает.
Видать, и его припекло солнышко. Он задумчиво смотрит в воду, надвинув картуз на глаза.
Но вдруг он вскочил и кинулся к заводине. Встрепенулся и Шурка.
На забытой отцом, самой длинной и крепкой удочке натянуло лесу, отпустило, опять натянуло и повело в сторону.
— Эх, мать честная… прозевал! — кричит отец, подбегая.
Шурка видел, как он, запнувшись, вырвал из камней удилище, резко подсек и, не сдавая, торопливо пятился к кустам. Удилище переломилось. Отец, жалобно охнув, схватился за лесу, намотал ее на ладонь и высоко задрал руку. Золотой лещ вывернулся из воды на песок.
— Вот он, батюшка!.. Как печной заслон! — закричал отец, бросаясь к воде.
Он поднял леща, показывая Шурке.
А этого не надо было делать. Лещ ударил хвостом, выскользнул из рук и упал в поду.
— Ушел! — вырвалось у Шурки.
Но вслед за лещом в Волгу грохнулся отец.
Шурка помчался к нему на помощь.
— Врешь, не уйдешь… врешь! — бормотал отец, барахтаясь в воде.
Он ползком выбрался на берег, прижимая леща обеими руками к животу. Шурка сунулся принять добычу, но отец не дал и так, с лещом, оставляя за собой ручей, дополз до кустов.
Вот это был лещ так лещ! Шурке сроду не доводилось такого видывать. Круглый, что сковорода, толстущий, он весил, наверное, больше пяти фунтов. Каждая чешуйка на нем была с копейку. Хребтина с лысиной — шириной пальца в три. Вылупив глаза, лещ зевал беззубым ртищем и ворочался, шевеля хвостом и темными перьями.
— Старичок, — сказал отец, вытирая обвислые, мокрые усы. — Повезло нам с тобой, Шурок!.. Будет к празднику и уха и жаркое.
На траве образовалась лужа. Отец сидел в ней, будто водяной. Он стащил сапоги и выливал воду из голенищ, как из ведер.
— У меня не уйдешь! — продолжал он, усмехаясь и выжимая пиджак и брюки. — Я лещовые повадки знаю… Главное — не давать ему на брюхо поворачиваться. Сшибай плашмя — и вся недолга.
Просовывая гибкий прутик лещу через жабры и толстую губу, Шурка жадно расспрашивал:
— Он хитрый, лещ? Да?
— Чуткий. Все слышит и понимает.
— А кто хитрее — лещ или щука?
— Ну, щука — другой статьи. Щука о себе заботится. А лещ… Он, брат, и товарища из беды выручит.
— А как?
— А вот слушай… Невод рыбаки закинут — лещ сразу на бок и на дно, что твой рублище. Как только невод нижним краем его заденет, он и встанет хребтом. Ну, рыба в щель и выскочит… Вот он каков, лещ‑то… Обсушимся и домой.
Приятно было это неторопливое возвращение по горячим камням, сырым песчаным отмелям, по густой и высокой траве волжского луга. Хорошо пахло дикой кашкой. Невидимые кузнечики без умолку стригли в зарослях гороховины. На тонких, липких стеблях аграфены — купальницы качались, словно на качелях, мохнатые шмели. В кустах кричала трясогузка.
Глазея и слушая, Шурка нес ведро с рыбой. Он нарвал широких глянцевых листьев конского щавеля и покрыл ими добычу, как полагалось по рыбацкому закону, чтобы никто не видел улова.
На горе, на самом солнцепеке, побросав удочки и ведра, отдыхали дядя Ося, Саша Пупа и Ваня Дух. Отец, поздоровавшись, сел с ними покурить.
