пошли дела на лад. Был я послушен, держал себя аккуратно: бывало, сапожки так начистишь, что хоть усы перед ними закручивай. Вот только с букварем — и кто к черту его выдумал! — дело у меня не клеилось… До буквы «б» выучил с грехом пополам, а дальше ни в зуб толкнуть! Ставили меня на коленки на щебень. Да хоть бы и на огонь поставили, — толку бы не было! Закручинился я и думаю: «Видно, они хотят из меня попа сделать».
Летом я шибко стосковался по горам и удрал из казармы прямиком через кукурузу. Как попадется мне на пути какой-нибудь горожанин, мне так и кажется, что он за мной погонится. Я и побегу во весь дух — так, что и пуля не догонит.
Дома брат спросил меня: «А где же твой отпускной билет?» А я-то взял отпуск… у вещевого мешка. Ну, брат и втолковал мне, что надо вернуться в казарму. Спасибо ему, а то стал бы я разбойником, может, копал бы сейчас соль на каторге и не рассказывал вам небылицы. Вот как может повернуться судьба человека!
* * *
На ночлег мы остановились в Жития. Желая доставить нам удовольствие, господин Кирку пригласил к столу Жана. Жан разгладил усы тыльной стороной руки, уселся, усмехаясь, и расправил на груди салфетку.
— Мужик за столом с господами! Ей-богу, знал бы я грамоту, стал бы тоже каким-нибудь чиновником!
А все-таки хорошо, что я не ученый, а то быть бы мне старостой и угодил бы я в тюрьму. Да ведь не всем же быть богатыми. Нужно и бурьяну расти. Мне думается, что вначале на земле была одна дикая чаща, а потом стали люди деревья отбирать да черенками рассаживать; вот и появились на свет садовая яблоня и черешня, и абрикос, и какая ни на есть благодать; и все из этих дичков. Так, думаю, было и со скотиной и с человеком. Вы вот весь свет изъездили, и на мягком все спите; летом пьете холодное вино, что остудили на льду, а зимой кушаете виноград, выращенный под стеклом. Заболит у вас мизинец — пять докторов скачут к вам, чтобы содрать с вас денежки. Ваши жены отдают детишек кормилицам, а сами едут на воды отдыхать. Они стыдятся растить младенцев, а вот моя жена держит у груди двух близнецов и гордится ими, как попадья!
Вы небось теперь думаете: чего только не наплел этот грубиян… Ну, скажите положа руку на сердце, — ведь вы много стран видели, — ведь правда, наша земля самая лучшая на свете и наша страна самая прекрасная?.. Каких только нет у нас богатств!
Поэтому-то столько народов и хотели забрать нашу землю, да только мы не дались им!
Горные соколы — вот мы каковы! Взять, к примеру, меня, — есть ли у меня мамалыга, нет ли, я налоги уплачу. Затяну потуже ремешки на постолах и, если понадобится, брошусь в огонь с открытой грудью. Ну, а вы-то, господа, пожалуй, поостережетесь. Уж больно у вас нежная кожа, живется вам легко.
Что и говорить, все мы люди, а только тяжесть вся на мне. Вы вот в горы приехали к нам на прогулку, побудете денька два, понаберетесь от нас блох и, кто знает, куда, в какую страну поедете отсюда, чтобы время убить, скуку разогнать.
А я… в лесной чаще вырос, в лесной чаще и умру!
Была уже полночь, а Жан все говорил. Политика, религия, смерть, песня — ничто не было ему чуждо. Разве могу я так написать, как он говорил.
— Много же ты знаешь, Жан!
— Эх, сударь, сколько ты пробыл здесь? Два денечка. Сорок дней проживешь и не будешь знать столько, сколько я.
На другой день, когда я уезжал, Жан, стоя у ворот, крикнул мне, размахивая шапкой!
— Уж ты постарайся меня обессмертить!
— Эх, дорогой Жан, если бы я писал так, как ты говоришь, то мы оба, без каких-либо усилий, стали бы бессмертными.
1899
Перевела Е. Покрамович.
№ 1
Высокий, красивый, изящный, вечно, улыбающийся. Встает в одиннадцать, и если очень спешит, то бывает готов через час. У ворот его всегда поджидает лихач. О, какую победоносную позу принимает № 1, откидываясь на спинку коляски, с каким величественным видом отвечает на приветствия пешеходов!
В театре только его и видишь. В салонах дамы спрашивают его мнение о картинах, мебели, нарядах… № 1 закручивает усы, расточает любезности и высказывает свои суждения с большим апломбом, потому что № 1 — молодой человек, который обладает вкусом и понятием обо всем.
Однажды, на вечере у госпожи Икс, из его записной книжки выпадает — о, вполне понятно, что не случайно — фотография; он быстро нагибается за ней, оглядываясь с притворным испугом. Одна заинтересованная дама спрашивает его, чья это фотография. № 1 принимает таинственный вид; наконец он сдается и томно, меланхолически, с видом человека, которого заставляют открыть священную тайну сердца, показывает всему обществу фотографию одной министерши. Дамы шепчутся по углам.
№ 1 удаляется. Он весь сияет. Если бы министерша знала об этом, она приказала бы лакею выставить его вон; но она не знает и раз в неделю приглашает его на обед, протягивая ему руку, как порядочному человеку.
— Почему ты не женишься? — спросила его как-то раз на небольшом вечере госпожа Игрек.
— Ах, я еще не нашел своего идеала! — И № 1 закатывает глаза и притворно вздыхает. Кокетка, в возрасте пятидесяти девяти лет, бросает на него проникновенный взгляд, вызывающий слабую краску на щеках молодого человека… С каких пор он уже не краснел!
Каждое лето он уезжает за границу, на воды. Видно, ему позволяют средства… А как они могут ему не позволять!
№ 1 до сих пор не имеет определенной профессии. Чем же он расплачивается за экипажи, рестораны, элегантное платье, за всю роскошь, в которой он пребывает. Наверное, банковскими купюрами. Откуда же они у него?
Ну, это уж его секрет.
Посторонитесь, пешеходы! Едет № 1.
№ 2
Выдает себя за литератора. Он издатель уже не выходящего журнала и стряпает оды к торжественным дням. Читатель, если увидишь, что у твоей двери нажимает кнопку звонка и вытирает ноги о коврик галантный молодой человек в цилиндре и с собольим воротником на пальто, вдохновенный молодой человек, физиономия которого тебе незнакома, — знай, что это «он».
Он приходит предложить диплом председателя или по меньшей мере члена-основателя одного из тех фиктивных обществ, которые работают, выбиваясь из сил, ради «культуры румынского народа». И так как твое доброе и благородное сердце не может
