— Что это такое? — спросил он у вазиров.
— Алов, о великий, — отвечал Файдуддин-паша. — Дочь императора Запада. Она мертва.
— Не говори мне того, что я вижу сам, — ответил хан. — Вот это все — что это? Почему они здесь?
— Я не знаю, — обиделся Файдуддин.
— Это обман, о светлейший, — заявил Абу-Вафик. — Коварство Запада безгранично. Они убили твоего сына, а теперь используют труп своей наследницы, чтобы запутать тебя и проникнуть в город.
— А по-моему нет, — Файдуддин-паша, видимо, расчувствовался; голос его дрожал. — Запад коварен, но это было бы совсем запредельно. Они не настолько лишены человеческого достоинства.
— Вы слишком наивны, вельможный Файдуддин, — Абу-Вафик был непреклонен. — Люди Запада — это и не люди вовсе. Не забывайте, они до сих пор пребывают во тьме язычества…
— Великий вазир, — хан обратился к ан-Надму, — а вы что скажете?
Ан-Надм был в не меньшем ужасе. Он лихорадочно перебирал варианты, что значило это выступление Запада, и кто за ним стоял. Поэтому он не сразу отреагировал на вопрос властелина.
— Да? — сказал он, стряхивая с себя оцепенение. — Я скажу.
Все посмотрели на него.
Думай, думай, думай! Идеи крутились вокруг него, как пчелы вокруг разоренного улья. Открывать ворота нельзя ни в коем случае. Это явно провокация. Но чья она? Кто угодно мог стоять за этим.
— Я повторяю нашу просьбу! — заорал Ярелл внизу. — Откройте ворота, дабы мы похоронили нашу звезду, нашу прекрасную деву там, где ей следует упокоиться!
— Нет, — сказал ан-Надм. — Нельзя их впускать. Это провокация. За этим стоит… некая сила, которая пока не открыла себя… — Файдуддин закатил глаза, — но она враждебна нам. Нам нельзя доверять им.
— Конечно нельзя! — поддакнул Абу-Вафик. — Они говорят, что пришли с миром, но посмотрите, это сплошь воины! Они пришли с оружием, и пусть оно сложено сейчас, они обнажат его сразу, как откроются ворота, и обратят его против нас!
— Не забывайте еще про их чудо-оружие, — добавил Мустахдам. — Они не преминут использовать его, попади они в город.
— Если вы не откроете ворота, — заливался Ярелл внизу, — вы будете равны зверям, что не чтут традиций и не уважают мертвых! Равны зверям! Вы и ваш хан, который оставил веру своих предков и обратился к почитанию Всеотца…
Хана пронзила молния страха и гнева. Они знают, что он принял Досточтимое Писание! Они подобрались очень близко к нему, и кто знает, какие тайны выведали еще.
— Что несет этот горлопан! Заткните его! — взвизгнул хан.
Тренькнула тетива, и Ярелл упал на колени. Стрела поразила его в бедро. Солдаты на мосту загудели, и гул этот был угрожающим.
— Убейте их! Убейте всех! — бесновался хан.
Ворота открылись, и воины Востока с боевыми криками помчались навстречу врагу. Жестокой была битва, крики и звон оружия заглушали речь людей на стене. Кровь лилась рекой, трупы обильно падали с моста в темные воды Симиуса.
Кресло мертвой принцессы белой льдиной возвышалось над бушующим морем людей. Но носильщики один за другим пали от сабель янычар, и, покачнувшись, трон низвергся и был поглощен толпой, прекрасные цветы были растоптаны, а тело в белом платье распростерлось на залитых грязью и кровью камнях и скрылось от взоров.
Воины Запада бились яростно, но восток не уступал, и схватка начала перемещаться прочь от ворот. Обе стороны посылали на мост сотню за сотней, не желая уступать. Но наконец Запад дрогнул, ослабил напор, а потом и вовсе обратился в бегство. Доблестные янычары преследовали их до самых ворот Симиуса, которые захлопнулись прямо у них перед носом.
— Ура! — разнеслось над мостом. — Мы одолели их! Пусть знают силу Востока! Ура!
И в этот самый момент раздался взрыв.
Ужас еще больший обуял хана. Он не мог более видеть тот ужас, что творился на мосту и лишился чувств. А Эдвард Ротберг залился хохотом на Мостовой башне на противоположном берегу. Подрывники прошли по сточной канаве внутри моста и заложили заряд в самой его середине.
Камни и тела разлетелись в облаке черного дыма, и крики радости на мосту сменились криками ужаса. А сам мост медленно, словно в страшном сне, стал разрушаться. Огромные куски кладки откалывались и с чудовищным грохотом падали в воду, порождая фонтаны брызг, смывающие людей с тех частей моста, которые еще держались.
Скоро все было кончено. От моста остались лишь два основания на противоположных берегах. Темные воды Шема поглотили обломки и тела людей.
— Мы с вами уже вошли в историю, — сказал Ротберг. — Понимаете? Мы только что нарушили тысячелетний порядок. Это конец старого мира.
Хан пришел в себя наутро. Весь предыдущий день и всю ночь постельники не отходили от его ложа, где он метался в бреду, отрывисто выкрикивая имена и фразы.
— Это истощение чувств, — сказал придворный лекарь. — Его не исцелить. Либо хан исцелится сам, либо нет, если будет на то воля Всеотца.
Однако же сделал хану кровопускание, а также велел протирать его прохладной водой с лепестками роз и ежечасно подносить едкую соль, чтобы вывести из тьмы его разум, застрявший где-то в дебрях ужасных воспоминаний.
А воспоминания мутным вихрем сжимали его, и он летел в их потоке, захлебываясь и крича от страха и отчаяния, но крики эти оставались внутри его. Лишь изредка наружу прорывались слова — и тогда слуги записывали бессмысленное «Нет!», «Сын мой», «Почему я», «Убейте их» и многое другое.
К счастью, к рассвету бред утих, и хан как будто уснул тревожным сном, и еще до полудня пришел в себя, и немедля велел созвать диван.
Вазиры большие и малые опять сидели перед ним, как в прежние времена, но все понимали, что все изменилось.
— Коварство Запада безмерно, — сказал Абу-Вафик. — Это деяние их, непростительное само по себе, еще и несет ужасный смысл. И смысл этот — объявление о бесконечной вражде. Разрушив мост, они словно сказали нам: вы не враги нам, но хуже! Вы цель, и мы не остановимся, пока не падет голова последнего воина Востока…
— Вы все всегда усугубляете, почтенный Абу-Вафик, — булькнул Файдуддин-паша. — Оружие Запада страшно и бесчеловечно, но применили они его вовремя, и я бы даже сказал, красиво. Будь у меня такое оружие…
— А почему у тебя его нет? — зашипел шейх Мустахдам. — Уж не потому ли, что высочайший Файдуддин переглупил жалких язычников?
— Не потому! — повысил голос Файдуддин, — Не потому, как вам бы этого ни хотелось, мудрейший Мустахдам. А потому, что это вы не дали мне захватить Фемос и Ксанфос, когда я предлагал сделать это в позапрошлом году! А вот Запад не погнушался эти трофеями — и получил тамошних мудрецов впридачу.
— То есть ты обвиняешь меня в том, что вчера случилось? — Мустахдам набрал воздуха побольше, чтобы начать голосить, но хан, двинув пальцем, утихомирил его словоизвержение, и вазир продолжил уже почти спокойно: — Может быть, ты обвинишь и мудрейшего хана, который не внял писанию пророка нашего Мукаррама, призывавшего выжечь язву народов моря? Ибо они не просто язычники, подобные неотесанным дикарям севера, пребывающим во тьме неведения, но мерзкие богохульники, в язычестве своем пребывающие осознанно и выдумывающие объяснения тому. «Язычника всякого обращайте к свету Послания, но да не дрогнет в руке вашей меч, отсекающий голову человека из народов моря, ибо они во тьме, и из тьмы не изойдут, и шайтаны правят ими»…
— Досточтимые шейхи, — сказал хан, прервав затянувшийся монолог. — Война обещает быть жестокой. Это будет война не за землю, не за богатство. Это будет война на уничтожение. Или мы их, или они нас.
— Да-да, — закивал Абу-Вафик.
— Мы должны усилить наше войско. Велю всем мужчинам города явиться в Большой Цирк с оружием и доспехами. Мы будем драться до последнего воина!
— Что делать с цветочниками? — спросил шейх Муктада. — Они в тревоге. Жрецы в Храме Лотоса пророчат огненные реки и погибель богов. Я опасаюсь, что они могут восстать.
— Закройте квартал Лотоса, — сказал хан. — Объявите, что Раджнапали вышел на охоту, и велел выставить охрану от него самого, чтобы он в гневе невзначай не разрушил храм. Никого не выпускать и не впускать!
— Но мудрейший из мудрых! Цветочники и без того озлоблены, они не могут вести торговлю, потому что порты закрыты…
— Мне виднее, что делать с ними. Надо снять блокаду порта. Сегодня ночью мы атакуем их флот. Наши корабли отвлекут внимание на себя, а пловцы под покровом ночи обмажут борта вражеских кораблей горным маслом. Мы сожжем их.
Хан раздавал приказ за приказом. Он пришел в себя, о, вполне. Он прекрасно осознавал весь ужас положения, и понимал, что судьба всей страны никогда не зависела от него настолько, насколько сейчас. Это последняя война его жизни, и он постарается выиграть любой ценой.
