Все идут, слушают. Все, подчиняясь его ритму, то замедляют ход, то ускоряют его.
Наконец один из спутников-собеседников пытается перевести разговор на другие волнения, вспоминая сегодняшнюю утреннюю конференцию и обсуждение больного.
— Чудом, конечно, спасли его. А? Совершенно больной — почти уж и не больной, а уж «там». Совершенно непонятно, как им это удалось. Должен был умереть.
Подключился и второй заговорщическим тоном: «Еще не исключено. Есть у меня мнение».
Начальник. Конечно. Это как всегда — может быть.
Первый. Ну, тут совершенно ничего сказать невозможно. Я спрашивал у него: «Сознательно вы все делали? Вот, например, когда сердце выворачивали — понимали, что оно может остановиться?» Утверждают, что все понимали. У него, конечно, другого выхода и не было. И все-таки совершенно он не понимал, что делал.
Второй. Не исключено. У него же мыслей — сколько теней на засвеченной пленке.
Начальник. Это с чего ты взял?
Второй. В народе говорят. Мнение.
Начальник. Вы со своим народом уймитесь. Мнение! Сплетни всякие собираете. Ты сначала сделай. Человека поздравлять надо, на руках носить. Шутка ли — больная больше суток уже живет. А! Успех-то каков! И есть шанс, что выживет. И в нашей клинике. Это после такого ранения-то! Ну и сплетники.
Это если доктора, коллеги говорят так, что ж обыватель говорит! Ясно, что от таких, как вы, все и идет. Все скандалы, все жалобы от нашего поведения, от наших кретинических взаимоотношений. Медицинская этика существует — и надо к ней относиться со всей ответственностью и честью. Вот услышь вас кто из родственников, тотчас же после смерти пойдут требования о расследовании, и, вместо того чтобы расследовать обстоятельства ранения, все займутся обстоятельствами лечения. И все из-за таких, как вы.
Спутники-собеседники переглянулись.
(Утром они встретились перед дверью кабинета Начальника.
Первый. Кто у него?
Второй. Баба какая-то. Странная — назойливая и неотвязчивая, как нервная почесуха.
Первый. Совершенно ты дурак. Пойдем выручим Нача. А то до завтра будет. — И в профессорскую дверь: — Можно? — Последовало «можно», они вошли. Начальник, видно, уже дергался.
Женщина. Но ведь вы же сами говорили, что его надо положить для этого, и не затягивая.
Начальник. Да. Но это не срочно, это не экстренный случай. Нам сейчас трудно его положить. У нас перегруз.
Женщина. Но одного человека всегда же можно положить.
Начальник. Нет. Я не вижу необходимости в такой спешке. Мы сейчас не можем и положим, когда сможем.
Женщина. Нет, нет. Человек болен. У него боли, и мы не можем стать на подобную точку зрения. Существует же, в конце концов, медицинская этика.
И тут взрыв.
— Медицинская этика! Какая такая медицинская этика?! Не знаю никакой такой отдельной медицинской этики! Есть одна общая этика порядочного человека. И нет этих врачей, милиционеров, ветеринаров… Почему вы от нас требуете какой-то особой этики? А по отношению к вам что?! Можно не соблюдать?! Вам можно не соблюдать тайны, да! Можно вредить, можно не блюсти порядочности?! Так, что ли?! Известное дело! Мы для вас, а не вы для нас? Что вы еще можете сказать из набора сведений о взаимоотношениях между «вами» и «нами»? Кончен разговор! Сейчас мы вашего мужа положить не сумеем. Придите через две недели. Тогда положим, и я сам буду его оперировать. Это я вам могу обещать.
Женщина, конечно, замолчала. Ведь он же должен оперировать ее мужа. А где-то в уголке мозгов всегда гнездится мысль, что хирург захочет — сделает операцию лучше, а не захочет — сделает хуже. А на самом деле хирург не волен, коль уж взялся. Он оперировать может только так, как может, и не лучше и но хуже.)
Вся команда пошла дальше.
— Все вы очень неосторожны в своих высказываниях. Орете, ругаетесь…
Дальше он тоже говорил, поучал, обвинял… Шеренгочка колебалась и продвигалась вперед довольно ровно. Начальник не убыстрял и не замедлял ход. И вскоре подошли к метро. Спустились, поехали, на пересадках расходились, и к своей остановке Начальник добрался уже один. И осталось ему чуть выйти, чуть пройти, подойти к дому, войти в него, подняться, открыть дверь и пройти в квартиру, что он благополучно и сделал.
А дома он обнаружил спящую мать восьмидесяти лет, а на столе обнаружил письмо, в котором мать писала ему, что возраст, достигнутый ею, предельный, что она чувствует большое количество недугов, что считает дальнейшее свое существование нелепостью и бессмысленностью, что решила она уйти из жизни не с досады и без истерики, а по здравому размышлению и что она никого ни в чем не винит, что, в общем, жизнь она прожила хорошо, что только сейчас она это поняла и что все ее прошлые недовольства были от недомыслия и лишь приближающееся несуществование позволило ей попять все по-другому… Ну, и в заключение спокойное, разумное прощание.
Первая мысль — мама права.
Вторая: жива еще? — кинулся к кровати.
Мать спала, дышала ровно. Пульс есть.
Третья мысль — какое-то снотворное.
И наконец, — что делать?
И… Как нарочно, все в отъезде.
И… Хорошо, что нет никого.
Дальше мысли поскакали вразбивку и вперемежку.
«Последняя воля. Так надо. Нельзя. Вызвать спецпомощь. Нельзя. Отвечать. Кому? За что? Не смотреть же спокойно. А меня? Никого нет. Спросят. Отвечать. Нельзя. Позвонить. Нельзя. Нельзя иначе. Светлый ум. Врач была. Ответственность — следствие. Надо позвонить. Пульс есть. Дыхание ровное. Надо позвонить, вызвать».
Машина приехала и увезла мать в реанимационный центр. И несмотря на то что он врач и даже среди врачей начальник, его туда не пустили. И правильно. Ему и так тяжело, а может быть и еще тяжелее. Там это все выглядит ужасно. И пусть он привычен. Все равно, мать он в таком состоянии никогда не видел.
Захватив двух своих, хоть, может, и не главных, но наиболее приятных ему помощников, на следующий день он поехал туда. Они ожидали в посетительской и разговаривали.
Первый из них сказал: «Совершенно ужасная ситуация».
А Начальник ответил, что вообще-то мама права, и как ему ни тяжело, но его радует, что мать обладала таким мужеством и сохранила свой рассудок до преклонных лет, и он просит богов, чтобы сохранили они и ему такую же твердую решимость и убежденность, если сподобится дожить до такой старости. И что, наверное, не надо было вызывать спецмашину, но воспитали его в уважении к человеческой жизни, потому и сработал рефлекс: тем и отличается цивилизованный человек от дикаря, что относится с почтением, уважением и пониманием к великой ценности каждой отдельной жизни, и тут рефлекс, вбитый в него цивилизацией, оказался сильнее разумной точки зрения и даже сильнее последней воли матери, которая в значительной степени и сделала его человеком цивилизованным.
Он замолчал, и заговорил второй помощник: «Все это внезапно и неожиданно, как инфаркт. В таких ситуациях трудно решиться, как при запущенном раке — оперировать или оставить, то ли ускоришь смерть, то ли сразу убьешь, и лишь маленький шанс есть продлить жизнь на несколько лет».
Начальник стал объяснять ему, что при раке мы всегда должны сделать все возможное и идти до конца, и надо использовать все шансы, даже если их один из трехсот, что у настоящего врача, у настоящего хирурга не может появиться подобная альтернатива, любой шанс должен быть использован — это закон, это аксиома, и — «чтобы я от тебя никогда ничего подобного не слыхал».
В это время пришел заведующий центром и стал рассказывать о положении дел.
Мать была без сознания, ей делали все, что полагается в таких случаях, шансов практически никаких, но они постараются сделать все, что можно. Он не советует навещать сейчас, но «если вы захотите, мы, конечно, не откажем вам, но тем не менее мой искренний совет — не надо. Вы-то ведь лучше других понимаете все. Вам же не надо объяснять. Уж кто-кто, а вы…».
Начальник согласился. Он сидел там, в одном из их кабинетов, до ночи. Помощники сидели с ним. они обсуждали самые различные проблемы и старались только не говорить о причине их пребывания в больнице.
Назавтра его пропустили к матери.
В таком виде он часто видел больных, но мать!..
Серые от седины волосы сбились в комок на темени. Оказывается, они были редкие. На подушке рядом с головой следы чего-то желтого и крови. В горле отверстие и трубка в нем — трахеотомия, дыхание через нее.
«Нарушение дыхания», — пробилась профессиональная мысль. К руке подходила трубка, и через нее от банки лилась в вену кровь. К ноге также шли трубки и тоже что-то переливалось. Время от времени сестры подходили и вкалывали иглу в ножную трубку. Рядом с головным концом кровати стоял наготове аппарат искусственного дыхания.
Впечатление, что она живет, только пока все это в работе. Отключи — и выключится жизнь. В общем, так оно и было бы.
Потом он узнал, что трахеотомию сделали сегодня утром, когда внезапно присоединилось расстройство дыхания. Врача в этот момент поблизости не было, и великолепно вышколенные сестры этого центра мгновенно и не растерявшись выполнили эту сугубо врачебную манипуляцию, вернее, операцию.
