— Да, — кивнул старик, — мы отпразднуем вместе день святого Савиньена.
— Тогда я сегодня же еду в Париж, — воскликнул молодой человек. — Я проведу там неделю, уговорюсь со своими покровителями, куплю книги и навигационные приборы, заручусь благосклонностью министра и постараюсь добиться для себя наилучших условий.
Урсула и ее крестный проводили Савиньена до калитки. Они видели, как он вошел к себе, а вскоре вышел вместе с Тьенеттой, которая несла маленький сундучок.
— Ведь вы богаты, зачем же заставлять его служить во флоте? — спросила Урсула крестного.
— Боюсь, скоро окажется, что и в долги он влез по моей вине, — улыбнулся доктор. — Я вовсе не заставляю его, но мундир, дорогая моя девочка, и крест Почетного легиона, добытый в бою, искупят многие его прегрешения. Лет через шесть он может стать капитаном корабля, а большего я от него и не требую.
— Но ведь он может погибнуть, — сказала Урсула, побледнев.
— Влюбленным, как и пьяницам, помогает Бог, — шутливо ответил доктор.
Вечером втайне от крестного бедная девочка попросила тетушку Буживаль отрезать несколько прядей ее прекрасных золотистых волос; день спустя она упросила своего учителя музыки, старого Шмуке, заказать из них браслет; Шмуке обещал проследить, чтобы волосы не подменили и чтобы браслет был готов к следующему воскресенью. По возвращении Савиньен сообщил доктору и его воспитаннице, что зачислен во флот. 25 октября ему следовало прибыть в Брест. 18 октября он обедал у доктора и весь этот день, равно как и следующий, провел в его доме; несмотря на мудрые советы старика, влюбленные не сумели скрыть свое чувство ни от тетушки Буживаль, ни от аббата Шапрона, мирового судьи и немурского врача.
— Дети, — сказал им доктор, — вы играете с огнем, выставляя напоказ ваше счастье.
В день именин Савиньена во время обедни молодые люди несколько раз встречались глазами; Урсула сгорала от нетерпения, и вот наконец Савиньен пересек улицу, и влюбленные оказались в маленьком саду Миноре совсем одни. Старый доктор по доброте душевной остался в китайском павильоне читать газеты.
— Дорогая Урсула, — сказал Савиньен, — хотите ли вы доставить мне такую радость, какую не доставила бы мать, второй раз дав мне жизнь?
— Я знаю, о чем вы говорите, — перебила его Урсула. — Вот мой ответ, — и, вынув из кармана передника браслет, сплетенный из ее волос, она протянула его юноше, вся дрожа от беспредельной радости. — Носите его во имя нашей любви, — сказала она. — Пусть мой подарок напоминает вам, что моя жизнь неотделима от вашей, и да хранит он вас от всех опасностей!
«Ах, маленькая плутовка! она дарит ему браслет из своих волос, — сказал себе доктор. — Как же она на это решилась? Отрезать такие чудесные волосы!.. Да она не пожалела бы для него и моей жизни!»
— Вы не осудите меня, если, прежде чем уехать, я попрошу вас дать мне слово, что вы не выйдете замуж ни за кого, кроме меня? — спросил Савиньен, поцеловав браслет и глядя на Урсулу со слезами на глазах.
— Я приезжала в Сент-Пелажи и смотрела на ее стены, когда вы там находились, — зардевшись, ответила Урсула, — но если вам этого мало, я повторю: я никогда не полюблю никого, кроме вас, Савиньен, и никогда не назову своим мужем никого, кроме вас!
Заметив, что их почти не видно за деревьями, юноша не смог удержаться от искушения прижать ее к своему сердцу и поцеловать в лоб, но она слабо вскрикнула и упала на скамью; Савиньен опустился рядом с ней, прося прощения, но тотчас увидел перед собой доктора.
— Друг мой, — сказал старик, — Урсула — очень хрупкий цветок, грубое обращение способно убить ее. Ради нее вы должны умерить силу своей любви. О, если бы вы любили ее все шестнадцать лет ее жизни, вам достало бы ее слова, — ехидно добавил он, перефразируя конец последнего письма Савиньена.
Два дня спустя юноша уехал. Хотя он постоянно писал Урсуле, девушку поразил после его отъезда какой-то странный недуг. Словно червь, точащий изнутри прекрасный плод, сердце ее томила тоска. Она потеряла аппетит и побледнела. Когда крестный в первый раз спросил ее, чего ей недостает, она ответила: «Я хочу увидеть море».
— Кто же ездит на море в декабре? — отвечал старик.
— Но мы поедем? — сказала девушка.
Как только поднимался сильный ветер, Урсула, невзирая на ученые рассуждения крестного, кюре и мирового судьи, толковавших о различиях между ветрами на море и на суше, не находила себе места от волнения, воображая, как Савиньен борется с разбушевавшейся стихией. Несколько дней она была счастлива: мировой судья подарил ей гравюру, изображающую гардемарина в мундире. Она искала в газетах известия об экспедиции, в которой принимал участие Савиньен, зачитывалась морскими романами Купера[163] и мечтала выучить морские термины. Эти проявления верности, у других женщин нередко притворные, у воспитанницы доктора Миноре были совершенно естественны; она думала о Савиньене так напряженно, что, прежде чем получить от него очередное письмо, всякий раз видела вещий сон и утром объявляла доктору, что сегодня получит весточку от возлюбленного.
— Теперь, — сказала она, когда это произошло в четвертый раз, и кюре с доктором уже перестали удивляться ее пророчествам, — я спокойна: где бы Савиньен ни был, если его ранят, я тотчас узнаю об этом.
Старый врач помрачнел и погрузился в глубокую задумчивость.
— Что с вами? — спросил у него мировой судья и кюре, когда Урсула вышла из комнаты.
— Будет ли она жить? — ответил он вопросом на вопрос. — Справится ли этот нежный и хрупкий цветок с сердечными тревогами?
Между тем «маленькая сновидица», как прозвал ее кюре, трудилась изо всех сил: понимая, что светская дама должна быть блестяще образованна, она тратила все время, свободное от занятий пением, гармонией и композицией, на чтение книг, которые выбирал для нее в богатой библиотеке крестного аббат Шапрон. Однако, как ни богата занятиями была ее жизнь, она тосковала, хотя и не жаловалась. Нередко она проводила целые часы в своей комнате, глядя на окно Савиньена. В воскресенье после обедни она шла следом за госпожой Портандюэр и смотрела на нее с нежностью, ибо, несмотря на всю суровость старой дворянки, любила в ней мать своего избранника. Урсула сделалась еще благочестивей и каждое утро ходила в церковь, ибо твердо верила, что вещие ее сны — от Бога. Напуганный разрушительным действием этой любовной тоски, доктор в день рождения Урсулы дал обещание съездить с ней в Тулон посмотреть на отплытие эскадры, в которой служил Савиньен. Мировой судья и кюре хранили в тайне цель этого путешествия, возбудившего острое любопытство наследников; считалось, что оно предпринято, чтобы поправить здоровье Урсулы. Увидев Савиньена, который не ждал ее приезда, в форме гардемарина, побывав на прекрасном флагманском корабле и узнав, что министр лестно отрекомендовал юного Портандюэра адмиралу, командующему эскадрой[164], Урсула согласилась поехать в Ниццу, а оттуда берегом Средиземного моря — в Геную, где узнала о благополучном прибытии французского флота к алжирским берегам. Доктор хотел продолжить путешествие и показать Урсуле Италию — как для того, чтобы развлечь свою крестницу, так и для того, чтобы расширить ее кругозор знакомством с чужими краями и нравами, с волшебной землей, изобилующей шедеврами искусства и хранящей блестящие следы стольких цивилизаций, однако известие о сопротивлении, оказанном королем знаменитой Палате 1830 года[165], заставило путешественников возвратиться во Францию. Урсула совершенно поправилась и везла домой сокровище — прелестную модель корабля, на котором служил Савиньен.
Выборы 1830 года укрепили положение наследников, которые, стараниями Дезире Миноре и Гупиля, образовали в Немуре комитет, добившийся, чтобы от Фонтенбло был выдвинут кандидат-либерал. Массен имел огромное влияние на сельских выборщиков. Выборщиками были и пять арендаторов почтмейстера. Более одиннадцати голосов доставил либералам Дионис. Кремьер, Массен, почтмейстер и их сторонники так часто собирались у нотариуса, что вскоре это вошло у них в привычку, и к тому времени, когда доктор возвратился в Немур, гостиная Диониса сделалась штаб-квартирой наследников. Мировой судья и мэр, объединившиеся в борьбе с немурскими либералами и потерпевшие поражение, несмотря на поддержку владельцев соседних замков, сдружились, сплоченные общей неудачей. О результатах этой борьбы, в ходе которой впервые обнаружилось существование в Немуре двух партий и стала очевидна сила наследников, доктор узнал от Бонграна и аббата Шапрона. Тем временем Карл X отбыл из Рамбуйе в Шербур. Дезире Миноре, разделявший взгляды парижского адвокатского сословия, выписал из Немура пятнадцать своих приятелей во главе с Гупилем; почтмейстер дал им лошадей, и они прибыли к Дезире в ночь на 28 июля. Вместе с этим отрядом Гупиль и Дезире участвовали в захвате Ратуши. Дезире Миноре получил орден Почетного легиона и был назначен помощником королевского прокурора в Фонтенбло. Гупиль получил крест. Дионис был избран мэром вместо сьера Левро, а в муниципальный совет вошли Миноре-Левро, ставший помощником мэра, Массен, Кремьер и все прочие завсегдатаи гостиной Диониса. Бонгран сохранил свое место лишь благодаря заступничеству сына, назначенного королевским прокурором в Мелен и всерьез подумывавшего о женитьбе на мадемуазель Левро. Узнав, что трехпроцентная рента идет по сорок пять франков, доктор отправился в Париж и обратил пятьсот сорок тысяч франков в ценные бумаги на предъявителя. Оставшиеся двести семьдесят тысяч франков он также вложил в казну, но уже на свое имя, получив таким образом верных пятнадцать тысяч франков ренты. Таким же образом он распорядился капиталом, который завещал Урсуле старый Жорди, и процентами, накопившимися за девять лет и составившими восемь тысяч франков, что вместе с небольшой суммой, которую он добавил от себя для ровного счета, обеспечило его воспитаннице одну тысячу четыреста франков ренты. Последовав совету хозяина, тетушка Буживаль также приобрела на все свои сбережения, исчислявшиеся пятью тысячами и несколькими сотнями франков, ценные бумаги с тем, чтобы получить триста пятьдесят франков ренты. Эти мудрые меры предосторожности, явившиеся результатом обстоятельных бесед между доктором и мировым судьей, были приняты в самой глубокой тайне, чему способствовали политические смуты. Когда жизнь в стране вернулась в привычное русло, доктор приобрел соседний домик и, сломав его, равно как и стену, отделявшую новоприобретенный участок от его собственного, построил каретный сарай и конюшню. Употребить капитал, приносящий тысячу франков ренты, на хозяйственные постройки было, по мнению всех наследников, чистым безумием. Мнимое это безумие ознаменовало новую эру в жизни доктора: воспользовавшись тем, что лошади и экипажи продавались тогда за бесценок, он купил в Париже трех великолепных лошадей и коляску.
