– с холодной и горячей, не смешиваясь, как это принято в Индии. Разобрал, переделал, и вот – теперь можно мыться по-человечески: из ведра черпаком.
Нарядили наш кампус, повесили индийский флаг, все было готово. Оставалось найти помощника из местных. С английским языком, а это в деревне днем с огнем. Познакомился на рыбном рынке с Зубаиром. Безбородый худощавый мусульманин лет тридцати. С тихим голосом, печально-внимательными глазами и деликатно услужливой пластикой. Прекрасный английский. И мягкий многослойный мир за, казалось бы, амбивалентной поверхностью. Мягкий, несколько женственный даже, но не очевидный, с осторожной подсветкой изнутри. Работал он на рынке водовозом, привозя на грузовике дважды на дню цистерны с водой на рыбный рынок. С напарником, на которого работал, имея за это лишь кров в городке, еду и копейки на дешевое курево. А труд был нелегким, почти весь день стоять на жаре, разливая воду для рыбаков и их кораблей. Жил в Мумбаи, отправился пару лет назад на заработки в Эмираты, вернулся – ни жены, ни дочери, ни квартиры. Иногда навещает дочь, когда бывшая позволяет. Посидели за чаем с ним, договорились. Да, мистер, сказал он, вставая, все сделаем, а денег не надо, не ради них. Тем не менее я их ему подкидывал, хотя он и уворачивался, но я всякий раз находил попутные ненавязчивые поводы.
Пришло время ехать в аэропорт встречать группу. Накануне поздним вечером к нам на веранду поднялся радостно возбужденный Есван и сказал, что только что по телевиденью выступал Нарендра Моди: все денежные купюры достоинством пятьсот и тысяча рупий с этого часа становятся недействительны. Чему ж ты радуешься, папа, сказал я, слегка холодея, поскольку днем раньше поменял всю нашу валюту на месяцы вперед и получил именно этими купюрами. Борьба с теневым капиталом, рассмеялся Есван, давно пора!
Ночь была нелегкой. В Мумбаи предстояло еще, встретив группу, поменять их деньги, рассчитанные на все наше двухнедельное путешествие – с отелями, переездами, едой и прочим. Банки и обменные лавки закрыты. И будут в ближайшие дни, а скорее, недели. Лежал, глядя в окно на океан, который в эти дни светился водорослями. Таким необычайно сильным свеченьем, и особенно на пенных гребнях длинных пологих волн, что казалось, там, в глубине, давно уже нежно-зеленый день, а земля лишь пещерная тень его. Тая тихонько лежала рядом, держа меня за руку. Так и уснула. Просыпаясь, трогая – здесь ли, сплю ли. Я притворялся. Она догадывалась. И, вздохнув, засыпала. Обычно у нее уходило не больше минуты на это, в отличие от меня со всем списком моих кораблей.
В аэропорт мы поехали с Зубаиром на двух машинах, чтобы к вечеру привезти гостей. Тая осталась – немного еще прибраться и приготовить ужин на всех. Ревновала меня к Зубаиру, хотя ни за что не призналась бы. И опускала его изощренно и всячески, когда мы с ней оставались наедине, а при нем – молчаливо, но уж всем своим видом. Со временем договорившись до того, что он гей и у нас с ним любовь, потому и уединяемся часто. У него, говорит, все на лице написано… на твоем, кстати, тоже.
Зубаир был не первым и не последним в этом ряду, куда попадали почти все, к кому я проявлял, как ей казалось, особую расположенность. Не говоря о женщинах, тут и в расположенности нужды не было. И если в первом случае для нее это была спокойная и как бы вскользь, но последовательная работа по унижению жертвы в моих глазах, то во втором – просто рвала отношенья. Приходилось латать на лету. И хорошо, если еще в пределах видимости. А то оглянуться не успеешь, а уже собрала вещи и поминай как звали. Чудом ее находил на полпути к исчезновенью на полустанках и перронах. Чутьем и чудом. Прижавшись друг к другу у края утраты.
Конечно, не только в ревности дело – вроде ни ей не свойственной прежде, ни мне. На совести этого чувства была лишь малая доля наших разрывов, да и те не оттуда росли. И не в чужести. Сцепившейся с близостью. И не в любви, думал я временами, переводя дыханье. Как и она. Впрочем, не зная, с чем сравнивать – этого опыта не было у обоих.
Ранним утром встречал нашу группу в аэропорту. Пока они ожидали в кафе, мы с Зубаиром искали, где поменять деньги. Конечно, все было закрыто. Повсюду рыскали мутные менялы, почуявшие свой час. То и дело отводя в сторону то меня, то его, сменяя друг друга. Те еще лица. У одного из них, особо навязчивого, был стянутый в ниточку глаз и исполосованное шрамами лицо. Шли часы. То, что сулили менялы, ополовинивало курс. Или предлагали по курсу, но теми купюрами, которые уже были недействительными. В какой-то момент, почти отчаявшись, но все же выторговав немного, я согласился, решив обменять треть денег по низкому и треть на эти «мусорные» купюры, которые все же оставалась надежда как-то потом поменять на новые. Пойдем, сказали они, машина ждет. Я искал взглядом Зубаира, но кто-то из этих менял его предусмотрительно увел, чтобы нас разделить.
Машина оказалась микроавтобусом с тонированными стеклами. Девять человек: трое впереди, трое сзади, и я посередине, зажатый с двух сторон двумя тяжеловесами. Вскоре свернули с дороги в какие-то безысходные переулки и подворотни. Вынул телефон – выключен, батарея села. Взять деньги и вышвырнуть меня на ходу живого, а проще мертвого – ничего стоило. Глядя на них. Особенно на тех, кто сидел по сторонам от меня, я б уместился у каждого из них за пазухой. Наконец, тот, с ниточным глазом, сидевший впереди, обернулся: покажи деньги. Не бойся, только проверим купюры. Ладно, думаю, чего уж тут, или-или. Даю ему пачку евро, листает, лицом ко мне. Одну из купюр незаметным движением стравливает вниз, под себя, и прикрывает ее, усаживаясь поудобней. Ты ошибся, друг, говорю ему спокойно, и замечаю, что неожиданно для себя уже держу его за ухо, сдавливая с подкрутом. А другой рукой вынимаю из-под него эту сотку и возвращаю ему: продолжай. И как-то притихли все, переглянувшись. Кое-что изменилось. Возвращает мне деньги. Меняем по договоренному курсу. Выехав на дорогу, хотят меня высадить. Говорю, чтоб вернули, где взяли. Выдохнул в аэропорту.
Приехали к вечеру, усталые, Тая накормила всех, еще посидели за столом у океана, и разошлись отсыпаться – утром лодка на остров.
Встал пораньше – сбегать на рынок, докупить, чего не доставало на завтрак для группы – хлеб из пекарни, дохи, эту чудесную домашнюю простоквашу, манговый джем со здешней плантации, что-то еще… Иду, думаю: на несколько дней денег хватит, а что дальше? И что делать с этим денежным мешком мусора, который не обменять нигде? То есть можно, но крохотные суммы с недельным лимитом. И только для индийцев, иностранцы оказались тут совсем не предусмотрены. Длинные очереди в банки начнут выстраиваться в ближайшие дни по всей Индии. И вот иду я утренней нашей деревенской улочкой, на каждом шагу меня окликают – знакомые и незнакомые: Серджи, Серджи, беда не беда, давай нам эти старые деньги, мы понемногу будем менять тебе на новые. И я давал – поначалу знакомым, а потом и всем подряд, даже не запоминая кому. Меняли, и в лавках денег не брали с меня, давали в кредит. И на рынке. И за жилье – ни в отеле, ни в доме. Когда-нибудь вернешь, Серджи, жизнь долгая. Простые
