«О чем ты думаешь?» — спрашивает иногда Дженни. У нее ласковое, теплое тело, волосы пахнут духами возле шеи. Но Финтан не может забыть ни взгляд голодных детей, ни мальчишек, лежащих в траве у Оверри, у Омеруна, там, где он бегал когда-то босиком по твердой земле. Не может забыть взрыв, что уничтожил в одно мгновение колонну грузовиков, доставлявших оружие в Оничу 25 марта 1968 года. Не может забыть обугленную женщину в джипе, ее съежившуюся, устремленную в белое небо руку. Не может забыть названия нефтепроводов: Угелли-Филд, Нан-Ривер, Игнита, Апара, Афам, Короково. Не может забыть это зловещее название — квашиоркор[63].
Приходилось быть твердым, когда Карпет, классный надзиратель, схватив его за плечи, толкал к стене большого зала и приказывал спустить штаны для порки тростью. Финтан закрывал глаза, думал о колонне каторжников, что проходила через город, бряцая цепью, сковывавшей лодыжки. Финтан не плакал под ударами трости — только ночью, в дортуаре, кусая губы, чтобы никто не услышал. Плакал не из-за порки. Из-за реки Нигер. Финтан слышал, как она течет в глубине школьного двора, слышал ее медленный глубокий мягкий голос, а еще — приглушенный рокот гроз, который приближался, раскатываясь под облаками. Вначале, когда Финтан только приехал в школу, он засыпал, думая о реке, видел во сне, как скользит по воде на длинной пироге, а Ойя сидит на корточках на носу, повернув голову к островам. Сердце колотилось быстрее, и он просыпался на мокрых простынях, пропитанных горячим семенем. Было стыдно, приходилось самому стирать простыни в умывальной под шуточки остальных. Но за это его никогда не пороли.
Тогда он стал обуздывать свои мечты, загонять их вглубь, глушить в себе песню реки, ворчание гроз. В Бате зимой дожди не идут. Идет снег. Даже теперь Финтан боится холода. В комнатке под крышей в пригороде Бристоля вода замерзает в сосудах. Дженни прижимается к нему, чтобы согреть его своим теплом. У нее нежные груди и живот, она шепчет во сне его имя. Нет ничего более истинного и прекрасного в мире, конечно.
Чтобы давать уроки в школе, Финтан купил старый мотоцикл. На дороге так холодно, что приходится подкладывать газеты под одежду. Но Финтан любит ощущать укусы ветра. Они словно ножом отсекают воспоминания. Становишься нагим, как деревья зимой.
Финтан помнит, как уехала May, осенью 1958 года. В Лондоне она заболела, и Джеффри отвез ее с Маримой на юг. Мариме тогда было десять лет, она стала очень похожа на May: те же волосы с медным отливом, тот же упрямый лоб, те же глаза, отражающие свет. Финтан очень ее любил. Писал ей почти каждый день, а раз в неделю отправлял все письма в одном большом конверте. Рассказывал обо всем: о своей жизни, о своем друге Ле Грисе, о тех шутках, которые они откалывали, потешаясь над м-ром Спинком и надзирателем Карпетом, корчившим из себя маленького начальника; строил планы, как бы сбежать, приехать к ней на юг.
Джеффри так и не захотел вернуться в Ниццу — из-за бабушки Аурелии. У него никогда не было семьи, и он никогда не хотел ее иметь. А быть может, из-за тети Розы, которую он ненавидел. После смерти Аурелии старая дева уехала в Италию, неизвестно куда, куда-то под Флоренцию, во Фьезоле быть может. Джеффри купил старый дом возле Опио. May занялась разведением цыплят. Джеффри нашел работу в каком-то английском банке в Каннах. Хотел, чтобы Финтан остался в Англии до окончания учебы, пансионером в Бате. Марима стала учиться в Каннах, в церковной школе. Разлука была окончательной. Закончив обучение в Бате, Финтан поступил в Бристольский университет, на юридический. Согласился ради заработка занять место репетитора французского и латыни в батской школе, преподаватели которой, что любопытно, сохранили о нем хорошие воспоминания.
Теперь все иначе. Война стирает воспоминания, пожирает травяные равнины, овраги, деревни, дома и даже названия, которые он знал. Быть может, от Оничи не останется ничего. Словно все это существовало только во снах, как плоты, что уносили народ Арсинои к новому Мероэ по вечной реке.
Что я могу еще рассказать тебе, Марима, о том, как там было, в Ониче? От того, что я знал, не осталось ничего. В конце лета федеральные войска вошли в Оничу после короткого минометного обстрела, который разрушил последние дома, еще стоявшие на берегу реки. Из Асабы солдаты переправились через реку на баржах, миновав развалины французского моста, острова, затопленные паводком. Это там родился Океке, сын Ойи и Окаво, двадцать лет назад. Баржи пристали к другому берегу в том месте, где прежде был рыбачий причал, рядом с руинами Пристани и выпотрошенными складами «Юнайтед Африка». Жители ушли из Оничи, дома горели. Остались только голодные собаки да растерянные женщины и дети на холмах. Вдалеке колонны беженцев уходили раскисшими тропами через травяные равнины на восток — к Авке, Оверри, Аро-Чуку. Быть может, уходили, не замечая магических замков термитов, повелителей саранчи. Быть может, звук их шагов и голоса разбудили большую зеленую змею, прятавшуюся в траве, но никто не подумал с ней заговорить. Марима, что осталось теперь от «Ибузуна», дома, в котором ты родилась? От больших деревьев, на которых сидели грифы? От попорченных муравьями лимонов и манго в конце равнины, по дороге в Омерун, где поджидал меня Бони?
Что осталось от дома Сэбина Родса, от большого зала с закрытыми ставнями, с масками на стенах, где он затворялся, чтобы забыть о мире? В школьном дортуаре я воображал, что мой настоящий отец — Сэбин Родс, что это ради него May приехала в Африку, потому и ненавидела так сильно. Я ей об этом даже сказал однажды, узнав, что она с тобой и Джеффри уезжает во Францию, сказал со злости, словно этот вздор все объясняет, хотя знал, что потом для нее и для меня уже ничто не будет как прежде. Не помню, что она ответила, быть может, просто рассмеялась, пожав плечами. May уехала с тобой и Джеффри на юг Франции, и я понял, что никогда не увижу ни реку, ни острова — ничто из того, что знал в Ониче.
Марима, мне бы так хотелось, чтобы ты почувствовала то же, что чувствую я. Неужели для тебя Африка только название, земля, как другие, континент, о котором говорят в газетах и книгах, место, которое упоминают лишь потому, что там идет война? В Ницце, в комнате университетского городка с ангельским названием, ты отделена от нее; нет ничего, что поддерживало бы связь. Год назад, когда там началась гражданская война и заговорили про Биафру, ты даже не очень-то знала, где это, не могла понять, что это страна, в которой ты родилась.
Однако ты наверняка вздрогнула, словно что-то очень древнее, очень сокровенное порвалось в тебе. Быть может, вспомнила написанное мной тебе однажды, в день твоего рождения, из Англии, что там, в Ониче, люди принадлежат земле, где были зачаты, а не той, где увидели свет. Из своей комнаты в университетском городке, откуда хорошо видно море, ты смотрела в грозовое небо и, быть может, думала, что это тот же дождь, который поливал развалины Оничи.
Я бы хотел рассказать тебе больше, Марима. Хотел бы отправиться туда, как Жак Лангийом, который погиб за штурвалом самолета, пытаясь прорвать блокаду, чтобы доставить повстанцам медикаменты и провизию. Или как отец Джеймс, который был в Утуту, совсем рядом с Аро-Чуку. Хотел бы оказаться в окруженной Абе, но не праздным свидетелем, а тем, кто подхватывает падающих, подносит воды умирающим. Я остался здесь, вдали от Оничи. Быть может, мне не хватило мужества, быть может, я не сумел взяться за дело, да и в любом случае было слишком поздно. Весь год я не переставал думать об этом, не переставал видеть во сне все, что было вырвано с корнем или разрушено. Газеты, новости Би-би-си лаконичны. Бомбы, уничтоженные деревни, дети, умирающие от голода на полях сражений, — всего несколько строчек. Фотографии сраженных голодом малышей — опухшие лица, ставшие огромными глаза — в Умаиа, в Окигви, в Икот-Экпене. У смерти звучное и ужасающее имя — квашиоркор. Его дали ей врачи. У детей перед смертью волосы меняют цвет, высохшая кожа становится ломкой, как пергамент. Ради обладания несколькими нефтяными скважинами мир закрыл для них свои двери, закрыл реки, морские острова. Остался только пустой и безмолвный лес.
Я ничего не забыл, Марима. И теперь еще, в такой дали, ощущаю запах жареной рыбы на берегу реки, запах ямса и фуфу. Закрываю глаза и чувствую во рту нежнейший вкус арахисового супа. Чувствую запах дымков, которые неспешно поднимаются вечером над травяной равниной, слышу крики детей. Неужели все это должно исчезнуть навсегда?
Ни на миг я не переставал видеть «Ибузун», саванну, раскаленные солнцем железные крыши, реку с островами — Джерси, Броккедон. Даже то, что я забыл, вернулось в момент разрушения, подобно той веренице образов, которую, как говорят, видят утопающие, уходя на дно. Тебе, Марима, я даю все это, тебе, ничего об этом не ведавшей, тебе, родившейся на той красной земле, где теперь льется кровь, и которую, знаю, я никогда больше не увижу.
