Мать расхохоталась.
— И это называется выборами! С одним кандидатом! — и бросила газету в печку.
На следующий день я вышел навстречу охраннику. Забирая у него газету, поскользнулся и упал. В кухне набившийся в газету снег растаял. Под действием влаги восемнадцать мужчин на фото нового правительства изменились до неузнаваемости. Костистое лицо Юзефа Циранкевича округлилось, типографская краска залила ему лысину. Владислав Гомулка страдальчески сморщился. От Гилярия Минца, которым восхищался Михал, осталось мокрое пятно, а от генерала Роля-Жимерского — только форменная фуражка.
Вскоре была объявлена амнистия.
* * *
Я вышел во двор. Возле курятника сверкали высокие сугробы. Я кое-как добрался до бараков. Сказал пани Лаврентич, что смертные приговоры будут заменены пятнадцатью годами тюрьмы или пожизненным заключением. Кто получил десять лет, отсидит пять, а кто пять — выйдет на свободу. Но только в апреле.
— Еще пару-тройку хотят угробить, — захихикал Владек.
— Заткнись! — прошипела пани Лаврентич.
Адам разложил картонную шахматную доску. Играя в шашки, я раздумывал, почему Михал уехал один. Неужели морозы и вправду помешали вовремя отстроить дом в Варшаве? Если Михал нас бросил, мы станем нищими.
Пришла оттепель. В широко распахнутые ворота вкатился грузовик Хартвига. С крыши кабины свисали мокрые ветки, сорванные с кустов орешника. В ту ночь наши вещи отправились в Варшаву. Мы с матерью легли на Альбинину кровать, которая оставалась в Тшебини. Утром в «фиате» поехали в Краков, на железнодорожный вокзал. Кондуктор открыл нам купе первого класса.
Я проснулся, когда поезд въезжал на станцию. Вагоны, стоящие на соседних путях, перемещались все медленнее. Мы остановились возле доски с надписью ВАРШАВА ГЛАВНАЯ — ТОВАРНАЯ. Мать опустила окно и позвала носильщика. Держась за поручни, мы по ступенькам спустились на траву. Между буферами висели цепи. У ржавых колес были серебряные ободья. Мы пошли в сторону паровоза, который стоял перед вытоптанным пригорком. Из котла капала вода. Вдруг оттуда с шипеньем вырвался пар. Мать схватила меня за руку и втащила на пригорок.
Впереди вставало солнце. Кирпичная пыль подкрашивала его свет красным. Неподалеку высились две одинокие стены. За ними влево тянулись развалины. Сплошные развалины и трубы, до самого горизонта.
Из-за пригорка вынырнул Михал.
— Не представляла, что это так ужасно выглядит, — сказала мать.
— Подальше от центра лучше.
Под пригорком стояли автомобили. Мы подошли к коричневому. Шофер открыл плоский багажник, к которому было прикреплено запасное колесо. Пока он укладывал принесенные носильщиком чемоданы, я обошел вокруг машины. Погладил блестящее крыло и серебряные нашлепки на капоте.
— Какой это автомобиль? — спросил я.
— Французский, — сказал шофер.
— Как называется?
— «Ситроен».
Михал посоветовал мне сесть спереди. Машина бесшумно тронулась. Мы свернули направо, а потом сразу налево. Широкая улица. Наша машина ехала среди грузовиков и трамваев. Из развалин торчали стены. Между этажами висели мраморные и деревянные лестницы. Солнце заливало светом желтые, зеленые и голубые комнаты. Огромные глубокие воронки. Тропки среди груд кирпича.
Мы замедлили ход, чтобы объехать автомобили, стоящие перед уцелевшим домом. Грузчики выносили чемоданы. На тротуаре военные и штатские.
— Что это? — спросила мать.
— «Полония», — сказал Михал. — Гостиница.
На очередном перекрестке мы повернули направо. Сохранившиеся первые этажи были заняты магазинчиками и ресторанами. В подворотнях развешаны пальто. В колясках рикш под зонтами навалена одежда и обувь. Под окнами, через которые подавали суп в мисках, сидели закутанные в солдатские одеяла женщины. На шее у них висели на веревочке подносики с разными мелочами на продажу. Сквозь проломы в стенах над первыми этажами виднелись соседние улицы. В потоках света кружилась сажа и пыль.
Люди ходили не только по тротуарам, очищенным от развалин, но и по мостовым, и по трамвайным путям.
Перекрашенные в коричневый цвет немецкие шинели. Зеленые английские мундиры со знаками различия на рукаве. Свитеры из американских носков. Галифе и высокие сапоги. Пилотки и фуражки. Короткие платья и высокие пробковые танкетки. Нейлоновые чулки со швом. Широкополые шляпы. Сумки через плечо.
У ворот толпа детей. Люди с палками загораживали проход в темный двор.
— Что там? — спросила мать.
— «Полония», — сказал Михал. — Кинотеатр.
Зазвонил трамвай. Прохожие сошли с рельсов. Шофер резиновой подошвой нажал на газ. «Ситроен» двинулся за трамваем. За окном мелькнула висящая на стене погнутая синяя табличка УЛ. ПИЯ XI. Мы ехали вдоль торчащих из развалин фонарей. Два каменных дома. За оградой статуя Богоматери. Мы въехали на площадь. На ступенях костела, под башней в короне, стояли на коленях люди с горящими свечами в руках.
— Христа Спасителя, — сказала мать.
Мы обогнали трамвай. На дверях изрешеченных снарядами домов белели листки бумаги. Окна, забитые досками. Цветы под распятием. Еще одна площадь. Каменные сапоги на цоколе. Пожарная команда. Казармы среди деревьев. Солдаты в фуражках с голубыми околышами. Трамвайное депо. Зеленые ворота.
В мраморном доме вспыхнул свет. Михал сказал, что это дом Веделя[61], который уцелел, потому что в нем жили немцы. Напротив на Дворковой был базар. Деревянные ларьки и крестьянские подводы на автомобильных шинах.
Слева показался разрушенный костел.
— Святого Михала, — сказал шофер.
Потом начались луга, но по правую сторону и дальше были дома, один ниже другого. И среди них светло-желтый двухэтажный дом, явно только что отстроенный.
— Нам сюда, — сказал Михал.
«Ситроен» подкатил к краю тротуара. Цементные ступеньки вели к выкрашенной в белый цвет двери. На стене синяя табличка: ПУЛАВСКАЯ УЛ. 102. Мы вышли из машины. Пахнуло штукатуркой.
— Далеко, — вздохнула мать. — Слишком поздно приехали.
Дом был симметричный. В окнах витрин по обеим сторонам двери отражалось солнце, поднимавшееся с лугов за костелом. В магазине слева под красными буквами СТАН. СТАНКЕВИЧ МЯСНЫЕ ПРОДУКТЫ к окну была прилеплена фотография Берута. Магазин справа еще не работал. На стекле виднелось намалеванное известью слово РЕМОНТ. Над магазинами нависали балконы. В открытой двери левого балкона колыхалась занавеска. Дверь справа была закрыта. За стеклом висела люстра.
— Кто там живет? — спросила мать, указывая на балкон с занавеской.
— Станкевич, — сказал Михал.
Мы вошли внутрь. На площадке между этажами лестница круто повернула. Михал вынул латунный ключ.
— Справа они. Слева мы.
* * *
Когда Михал уехал на работу, а мать принялась распаковывать в столовой вещи, я пошел в салон. Там было довольно тесно. В углу возвышалась большая кафельная печь. Между ней и дверью располагался диван. Из-под него вылезал край свернутого в рулон ковра. Напротив дивана, под окном, выходящим во двор, стоял рояль. На нем — фарфоровая статуэтка обнаженной рыжеволосой женщины. Похожих женщин я видел в немецких журналах, которые остались в Лиготе.
Я растянулся поперек кресла. На ковре лежали мои книжки. Я поднял первый том «Дэвида Копперфилда». Наши судьбы были похожи. Мы оба потеряли отцов. Плохие люди хотели нас погубить. Чтобы понять, почему мы уцелели, я весной, летом и осенью прошлого года читал первый том. Страдания ребенка и стечения обстоятельств. Почему никто не сказал, что я спасся случайно? Все говорили о чуде.
«Чудо, чудо!» — кричал пан Рыглинский.
«Истинное чудо», — сопела матушка Хирняковой.
«Чудо из чудес», — заявила молодая еврейка, которая пришла к Анде Кац поглядеть на еврейского ребенка.
Зимой, после отъезда Михала в Варшаву, я заглянул во второй том. Дэвид вырос. Стал старше меня. Я начал пропускать строчки и абзацы. Раззевавшись, поменял тома. Может быть, я что-то проглядел? Если чудо не отличается от случайности, почему оно по-другому называется? Мне хотелось спросить об этом Михала, но его не было. Он наверняка читал «Дэвида Копперфилда» в гимназии и сумел бы ответить.
Вошла мать. Рассерженная. Что я, оглох? Она зовет, кричит — без толку! Велела мне вынести газеты, в которые был завернут фарфор. Прижимая к груди измятые «Голоса народа», я спустился вниз. Двор был обнесен кирпичной оградой, кирпичи частично заходили один на другой. В промежутках между ними виднелись обгоревшие деревья соседей. У ограды стоял железный бак для мусора. Я поднял крышку и выбросил газеты.
Из дома я вышел на Пулавскую и повернул направо. Возле ближайшей трамвайной остановки начиналась улица Мальчевского. Еще раз направо. Вдоль моего тротуара тянулись заросшие сады. Сломанные деревья полулежали на кустах. В глубине стояли иссеченные снарядами особняки. Я огибал заполненные водой воронки от бомб. За узкой Тынецкой улицей начиналась железная ограда, за которой стоял длинный белый дом.
