Наконец гости с шумом стали расходиться, повторяя: «Мы так чудно провели время!»
Больше всех шумел на прощание сам Бэббит, но, выкрикивая любезности, он думал про себя: «Фу, все-таки справился, а то мне уже казалось, что я не выдержу!» Он предвкушал самое утонченное удовольствие, уготованное хозяину: поиздеваться над гостями в ночной тишине. Закрыв двери, он сладострастно зевнул, выпятил грудь и, подрагивая плечами, с презрительным видом обернулся к жене.
Но та вся расплылась в улыбке:
— Ах, как все вышло мило! Я знаю, они были просто в восторге. Правда?
Нет, нельзя. Смеяться он не мог. Это было бы все равно что издеваться над счастливым ребенком. И он торжественно солгал:
— Ну еще бы! Самый удачный прием за весь год — ни у кого такого не было!
— А какой чудный обед! Честное слово, цыплята удались изумительно!
— Еще бы! Хоть королеву угощай. Я таких чудных цыплят сто лет не ел!
— И как Матильда удачно их зажарила! А суп какой вкусный, верно?
— А как же! Дивный суп. Такого супа я с пеленок не пробовал.
Но тут голос ему изменил. Они стояли в передней, под ярким светом плафона с квадратным, похожим на ящик абажуром из красноватого стекла, обрамленного полосами никеля. Жена в упор посмотрела на Бэббита.
— Что с тобой, Джордж? У тебя такой голос… Можно подумать, что тебе вовсе не было весело!
— Нет, было очень весело!
— Джорджи! Да что с тобой?
— Устал очень. В конторе столько работы. Надо бы мне поехать отдохнуть как следует.
— Так мы же через несколько недель уедем в Мэн, милый!
— М-да-а… — И вдруг он сразу откровенно выпалил все, что думал: — Слушай, Майра, хорошо бы мне поехать туда пораньше.
— Но тебе надо встретиться по делу с каким-то человеком в Нью-Йорке.
— С каким человеком? Ах, да, да. С этим, как его… Нет, уже не надо. Но я хочу поехать в Мэн пораньше — порыбачить малость, поймать здоровенную форель! — Его нервный смешок прозвучал совсем фальшиво.
— Отчего же нам и не поехать пораньше? Верона с Матильдой прекрасно справятся по хозяйству, а мы с тобой можем уехать в любое время, как только ты выберешься.
— Нет, я не о том. В последнее время я что-то нервничаю, лучше бы мне уехать одному, стряхнуть с себя все…
— Как, Джордж! Ты не хочешь, чтобы я поехала с тобой?
Она так искренне огорчилась, что ей было не до трагических упреков, не до высокомерных обид, — она просто растерялась, беззащитная, пухлая, красная, как распаренная свекла.
— Да нет же… — И, вспомнив, что Поль Рислинг все это предсказывал, он сам растерялся не меньше ее. — Понимаешь, иногда полезно старому ворчуну вроде меня побыть одному, успокоиться. — Он пытался говорить как добрый папаша. — А когда ты с ребятами приедешь, — я-то думал, что заберусь туда на несколько деньков раньше вас, — я уже буду совсем веселый, понимаешь? — Он уговаривал ее густым добрым басом, снисходительно улыбаясь, как благодушный пастырь, благословляющий прихожан на пасху, как остроумный лектор, когда он хочет покорить аудиторию своим красноречием, как все мужчины, когда они хитрят и лукавят.
Все праздничное оживление исчезло с ее лица, когда она посмотрела на мужа.
— Значит, я тебе мешаю, когда мы ездим отдыхать? Значит, тебе никакого удовольствия не доставляет, когда я с тобой?
И тут его прорвало. В страшной истерике он закричал, завизжал, как младенец:
— Да, да, да! Да, черт подери! Неужели ты не понимаешь, что я больше не могу! Я устал! Мне надо прийти в себя! Слышишь — надо, надо! Мне все осточертело, надоело — все надоели! Мне надо, надо…
И тут она сразу стала его заботливым старшим другом:
— Да, да, милый, конечно! Поезжай один! Возьми с собой Поля, езжайте вдвоем, порыбачьте, отдохните! — Она погладила его по плечу, для чего ей пришлось стать на цыпочки. Он весь дрожал от беспомощности и в эту минуту не только испытывал к ней привычную привязанность, но и пытался найти у нее поддержку.
— А теперь марш наверх! — бодрым голосом приказала она. — И сразу спать! Мы все устроим. Двери я сама запру. Ну, беги!
Много минут, часов, целую вечность он лежал без сна, дрожа от самого примитивного страха, понимая, что он вдруг обрел свободу, и не зная, что с ней делать, с этой непривычной, обременительной вещью — свободой.
I
Ни один доходный дом в Зените не строился с таким решительным намерением выиграть площадь, как Ревельсток-Армс, — дом, в котором жили Поль и Зилла Рислинг. Кровати были вдвинуты в низкие альковы, а спальни превращены в гостиные. Кухня походила на шкаф, где еле помещалась электрическая плита, медная раковина, холодильник, а иногда втискивалась и прислуга из балканских иммигранток. Все в этом доме было в высшей степени современным и в высшей степени тесным — кроме гаражей.
Бэббиты пришли в гости к Рислингам. Заходить к Рислингам было делом рискованным, очень увлекательным, но иногда неприятным. Зилла была подвижная, решительная, пышная и полногрудая блондинка. Когда она снисходительно старалась быть веселой, настроение у нее повышалось, и с ней было занятно. О людях она говорила с едкой иронией и всегда разоблачала человеческое лицемерие. «Верно, верно!» — обычно отвечали ей растерянные собеседники. Она танцевала как одержимая, заставляла всех веселиться, но вдруг ни с того ни с сего принимала оскорбленный вид. Оскорблялась она без конца. Вся жизнь была сплошным заговором против нее, и она яростно разоблачала этот заговор.
Сегодня вечером она была вполне любезна. Она только намекнула, что Орвиль Джонс носит накладку на лысине, что пение миссис Т. Чамондли Фринк напоминает визг фордовских тормозов и что достопочтенный Отис Дибль — мэр Зенита и кандидат в конгресс, — набитый дурак, что, кстати, было правдой. Бэббиты и Рислинги неуютно восседали на жестких, как камень, обитых плюшем стульях в тесной гостиной Рислингов, где был фальшивый камин, а на сверкающей лаком пианоле лежала тяжелая, шитая золотом дорожка.
— Чего мы сидим? — завизжала вдруг миссис Рислинг. — Давайте веселиться. Ну-ка, Поль, доставай скрипку, а я поучу Джорджи танцевать как следует!
У Бэббитов настроение было серьезное. Они хотели обсудить поездку в Мэн. Но стоило только миссис Бэббит с улыбкой на пухлых губах намекнуть: «Скажи, а Поль тоже устал после зимней работы, как мой Джордж?» — и Зилла сразу вспомнила все обиды, а когда Зилла Рислинг вспоминала, как ее обижали, жизнь останавливалась, пока не выяснялось, кто виноват.
— Устает? Нет, он не устает, он просто сходит с ума! Все думают, Поль такой благоразумный, — о да, конечно, он любит притворяться невинным ягненком, а сам упрям, как мул. Вы бы с ним пожили! Сами бы почувствовали, какой он милый! Нарочно притворяется кротким, а сам ни в чем не уступит. А про меня все только и говорят, что я старая ворчунья, но если бы я не лезла из кожи вон и не раскачивала его, мы бы совсем заплесневели, подохли бы от тоски! Никуда его не вытащишь… Да вот вчера, только из-за того, что машина не в порядке, — а он сам виноват, надо было раньше поехать в ремонтную мастерскую и показать аккумулятор механику, — Поль не захотел пойти в кино, надо было ехать на трамвае. Все-таки мы поехали, и кондуктор попался такой нахал, а Поль даже не заступился!
Понимаете, стою я на площадке, жду, пока меня пропустят в вагон, а эта скотина кондуктор начинает орать на меня: «Ну, скорее, поторапливайтесь!» Да на меня никто в жизни так не орал! Я просто остолбенела, обернулась к нему и говорю, — я решила, что он ошибся! «Вы это мне?» — говорю самым вежливым тоном, а он опять как закричит: «Да, вам! Вы весь вагон задерживаете!» Тут я посмотрела на него, вижу — грязная свинья, хам, которого добрым словом не проймешь; тогда я остановилась и говорю ему прямо в глаза: «Я извиняюсь, но вы ошибаетесь, говорю, я никому не мешаю, задерживают те, кто впереди, а кроме того, разрешите вам сказать, молодой человек, что вы низкий, грязный, нахальный, вонючий щенок, — так и сказала! — и не джентльмен! Я про вас непременно напишу вашему начальству, посмотрим, допустят ли там, чтобы каждый пьяный скот, только оттого, что он надел драную форму, смел оскорблять настоящую леди, и вообще попрошу вас оставить вашу грязную ругань при себе!» Говорю, а сама жду, что Поль будет вести себя как настоящий мужчина и заступится за меня, а он стоит, будто его это не касается, и делает вид, что ничего не слышит. Ну, тут я ему все выложила: «Как, говорю…»
— Да брось, Зилл! — простонал Поль, — все знают, что я тряпка, а ты нежный бутончик, ну и хватит!
— Хватит? — Лицо Зиллы перекосилось, как у Медузы, голос колол, словно ржавый клинок. Она захлебывалась в приступе злости, в сознании своей правоты. Она чувствовала себя рыцарем-крестоносцем и, как всякий крестоносец, наслаждалась возможностью творить зло во имя добродетели. — Хватит? Если бы люди только знали, что я тебе все спускаю…
