— Глаза у него зеленые, должно быть, от краски, — отшутилась она, — да и вообще он весь «зеленый», не на что посмотреть, дочка.
Однако Бетти начала засматриваться на «зеленого» паренька, чем дальше, тем больше. Кроме того, она стала прибираться в его комнатке, повесила там занавески, украсила его кровать самым лучшим в доме покрывалом и даже положила на нее куклу, большую тряпичную куклу, которую одела в пестрые шелк и бархат, как цыганку. Каждый вечер, когда Бетти залезала в постель к матери, она перечисляла Гене новые достоинства, которые обнаружила в мистере Мельнике. Кроме его зеленых глаз она разглядела, что он строен, хорошо сложен, что морщинки на его лице выразительны, особенно те, что идут от носа ко рту, что голос у него мужественный и низкий и в нем слышен металл.
— Металл? — оторопело переспросила Геня, чувствуя своим материнским чутьем, что в дом пришла беда. — Лучше не говори всякие глупости, ты уже не ребенок, а юная леди. Постыдилась бы столько вертеться вокруг перемазанного юнца.
Однако Бетти не стыдилась и еще больше вертелась вокруг высокого молчаливого парня, заводила с ним разговоры, которые он был не мастер поддерживать и оттого, что был застенчив, и оттого, что плохо знал английский.
То ли дело было в зеленых глазах, которые загадочно смотрели из-под густых черных бровей, как будто видели что-то не видимое никому; то ли — в его уравновешенности, которая не поддавалась Беттиным чарам и кокетству, так легко покорявшим других молодых людей; то ли — в высокой, тогда еще не сутулой, костлявой, но сильной фигуре, проступавшей из-под забрызганного краской слишком широкого оверолса, — Бетти сама точно не знала, что особенно привлекало ее в нем, но она знала, что он лишил ее покоя с тех пор, как она впервые увидела его у них в квартире, лишил покоя, заставил почувствовать себя растерянной, такой, какой она никогда прежде себя не чувствовала. Стоя перед ним на цыпочках, как обычно стоят маленькие влюбленные девочки, когда смотрят снизу вверх на своих рослых возлюбленных, Бетти сквозь пятна краски и скипидара видела в нем принца. Когда он в пятницу вечером отмывал себя от краски и скипидара, гладко брил свое узкое лицо, опрыскивал себя одеколоном и одевался во все новое с головы до пят, она просто теряла голову и ни на шаг от него не отходила. Она перестала бегать по улице со своими знакомыми мальчиками и девочками, пить соду в дрог-стор Альберта и даже ходить с матерью с визитами к своим замужним сестрам, лишь бы иметь возможность остаться наедине с чужим парнем, лишь бы часами просиживать с ним в его комнатушке. Чем более сдержанным был он, чем больше он смотрел на нее, как взрослый смотрит на ребенка, который вытворяет глупости, тем больше она воспламенялась.
— Знаешь, мама, — шептала Бетти, лежа в кровати, — он принц.
— Принц? — переспрашивала, не веря своим ушам, Геня.
Сначала ей был смешон этот вздор. Но вскоре Гене стало не до смеха. Крепче всего в голове у нее засело нелепое слово «принц», означавшее, что беда не за горами и что аптека, которая уже была у нее в руках, уплывает, как скользкая рыбка, если схватить ее в воде.
— Ноех, — бросалась она спешно будить мужа так, словно в доме начался пожар, — Ноех, я не хочу видеть этого гринхорна, которого ты привел ко мне в дом, скажи ему, чтоб съезжал. Немедленно! Немедленно!
Но тут Бетти принималась покрывать поцелуями руки и щеки своей матери.
— Мама, я его люблю, — горячо твердила она, — ты не понимаешь, мама, как я его люблю.
При всей своей любви к бейби, Геня не могла вынести ни ее неистовых поцелуев, ни ее горячечных речей. Слишком дикой казалась ей мысль о том, что Бетти, зеница ее ока, ее бейби, о которой мечтает сам Альберт-аптекарь, будет молить ее о Шолеме Мельнике, гринхорне, маляре, старом холостяке, который по крайней мере на десять лет старше Бетти. Это было больше, чем она могла вынести. Она выходила из себя, когда муж, не вылезая из своей постели, начинал высказываться в защиту того, кого он привел в дом.
— Чем он тебе не подходит, мисес Джейкоб Шифф?[170] — спрашивал мистер Феферминц. — Мистер Мельник славный парень, чтоб я так жил, да и к тому же он нам ровня…
Геня была готова в гневе выгнать из дома своего мужа вместе с «несчастьем». Но тут Бетти закатывала истерику и начинала колотить себя кулаками в девичью грудь.
— Мама, я не могу жить без него, — вздрагивала она, рыдая, — я брошусь под эл[171]. Вот прямо сейчас возьму и брошусь.
Она показывала рукой в окно, в котором был виден проходивший трамвай.
Геня больше ничего не говорила, а только заламывала руки от горя, которое обрушилось на нее, как гром среди ясного неба.
В неполные восемнадцать лет Бетти стояла под хупой с Шолемом Мельником, которому она едва доставала до плеча, хоть и надела туфли на самом высоком каблуке. Свадьба была тихой, лишь в присутствии местного раввина из маленькой синагоги, в которую ходил мистер Феферминц. Геня не захотела позориться в большом свадебном зале, в котором она обычно выдавала замуж своих дочерей. Мистер Феферминц, напротив, был весел и даже слегка захмелел, приняв стаканчик, но Геня будто холодной водой его окатила.
— Чему ты радуешься, болван? — лезла она ему в печенки. — Дитя себя без ножа зарезало… Скоро она локти себе будет кусать от раскаянья. Попомни мои слова.
И Генины слова сбылись.
Даже раньше, чем ожидала мать, Бетти охватило раскаяние, глубокое раскаяние, которое, как правило, приходит вслед за чрезмерными ожиданиями. Началось с того, что она, не успев опомниться, забеременела. Как все у пылкой Бетти, ее беременность была бурной и стремительной. На первых месяцах она часто теряла сознание, страдала от сильных головных болей, чувствовала себя разбитой и подавленной. Когда пришло время, ее маленькое женское тело стало быстро округляться, у нее остро выпятился животик, так что все ее короткие платьица стали задираться спереди; на улице женщины и даже мужчины с удивлением смотрели ей вслед, потому что она выглядела моложе своих лет и казалась ребенком. Бетти стеснялась своего положения и чувствовала враждебность по отношению к своему мужу за то, что он, будучи старше ее на целых десять лет, не защитил ее, юную и неопытную, от раннего бремени и страданий. Шолем Мельник в простоте своей не понимал, почему его отвергают, и пытался ласкать волосатыми руками свою маленькую женушку. Но Бетти больше не хотелось его ласк. Теперь он был для нее не принцем, а просто мужем, мужем, который не уберег ее и пригнул под ярмо. К тому же запах его рук, пропитанных краской и скипидаром, бил ей в нос и приоткрытый ротик. Ее тошнило. Этот запах краски и скипидара, который нравился Бетти до свадьбы, теперь преследовал ее с утра до вечера. Ей казалось, что он исходит от одежды, от мебели, от еды и даже от новой двуспальной кровати.
— Нет, — бормотала она, выворачиваясь из крепких рук мужа каждый раз, когда он начинал ласкать ее в темноте, — отпусти меня, ты пахнешь скипидаром.
Еще большей обузой, чем муж, стал для Бетти ее ребенок, которого она в муках, первых в ее жизни, родила через девять месяцев после свадьбы.
Случилось это не из-за того, что ребенок вышел неудачным. Нет, ее мальчик появился на свет крупным, зеленоглазым, со смуглой кожей и даже с готовым пучком черных волос на темени — вылитый папа. Дело было в том, что Бетти не знала, как управиться со своим первенцем, не выносила детского плача и настойчивых криков по ночам, именно тогда, когда ей спалось особенно сладко.
— На, держи, — в гневе будила она крепко спящего мужа и бросала ему плачущего ребенка, — я не знаю, как его угомонить.
Шолем тихо и спокойно укачивал младенца до тех пор, пока тот не засыпал. Спокойствие Шолема, вместо того чтобы утихомирить Бетти, заставляло ее еще больше кипятиться. Она не могла простить ему того ярма, в которое он ее впряг, когда она сама еще была ребенком. Но настоящую ненависть к мужу она почувствовала тогда, когда, не успев еще как следует поставить на ноги первенца, к своему великому ужасу вдруг обнаружила, что снова беременна. Поначалу она зарывалась головой в подушки и ни за что не хотела вставать с кровати. Мать и сестры, приходившие к ней, только помогали разжечь ненависть к гринхорну, который ничему не научился в новом большом мире. Через несколько дней ожесточения и слез Бетти хорошенько вымыла припухшее лицо, завила черные локоны, надела свое самое короткое платьице, едва прикрывавшее колени, и оставила ребенка в полном распоряжении мужа.
— Бетти, ты куда? — спросил Шолем у принарядившейся жены.
— О, выпить айс-крим соду в дрог-стор Альберта, — равнодушно ответила Бетти, не как мать первого ребенка, которая через несколько месяцев должна родить второго, а как школьница, отправляющаяся полакомиться и пофлиртовать.
