Лингарда, очевидно, несколько облегчил этот разговор. Он медленно склонил голову. Ничего, так оно и нужно. Ему казалось, что, доверяя свою жизнь поведению этого юноши, он уравновешивает в своем уме множество тайных замыслов.
Это было неприятно и горько, как бывает всякое искупление. Он, Лингард, тоже держал в руках человеческую жизнь — и немало смертей; но на весах его совести смерти эти весили не больше перышка. Он не мог чувствовать иначе, потому что тогда растратилась бы вся его сила, а этого он не мог позволить. Этого не должно быть. Единственное, что он мог сделать, это добавить еще один риск к той массе рисков, которые он уже взял на себя. Он теперь понимал, что капля воды, упавшая в океан, ведет к большим последствиям. Само его желание, непобежденное, но изгнанное, оставило то привычное место, где он всегда слышал его голос. Он видел свою цель, видел самого себя, свое прошлое, свое будущее, — но все это было смешано и неясно, подобно формам, какие видит в темноте напряженный глаз путешественника.
X
Когда Лингард пошел к лодке, чтобы последовать за уплывшим на яхту Картером, Васуб спустился перед ним по трапу с мачтой и парусом на плечах. Старик легко спрыгнул в лодку и стал приготовлять ее к путешествию.
Лингард привык плавать один по лагунам в этой маленькой лодке. У нее была небольшая мачта и небольшой парус, она легко подымала двоих и без труда пробиралась по таким местам, где воды было всего на несколько дюймов. В ней он мог обходиться без команды и, если ветер падал, в ней можно было передвигаться на паре весел по мелководью. Кругом было так много островков и песчаных отмелей, что, в случае внезапной бури, всегда имелась защита от ветра; а когда он хотел выйти на берег, он мог втаскивать ее за собой на канате, словно дитя-гигант игрушечную лодку. В этой лодке он обычно и ездил во время посещения бригом отмелей. Однажды его застиг сильный ветер, и он, идя вброд, донес челнок на голове до ближайшего песчаного островка, где и провел два дня. Вокруг мелководное море вздымало яростные волны, а в трех милях, сквозь пену и туман, виднелся бриг, то появлявшийся, то исчезавший; его высокие мачты качались и как будто касались плачущего, грустного, серого неба.
Всякий раз, как он появлялся в этом челноке в лагуне, Иоргенсон, уже знавший о прибытии брига по глухому выстрелу сигнальной пушки и сейчас же начинавший наблюдать за проходом, бормотал про себя:
— Вот и Том в своей скорлупе.
По форме и по цвету своей темной полированной обшивки она и в самом деле походила на половинку ореховой скорлупы. Плечи и голова пассажира высоко выдавались над ее бортами; несмотря на тяжелый вес Лингарда, она смело взбиралась на крутые валы, легко соскакивала в углубления и иногда со спокойной ловкостью перепрыгивала через короткую волну. В ней было что-то располагающее к доверию, и она напоминала осторожную горную лошадку, везущую по трудным тропинкам всадника большего, чем она сама.
Васуб отер банки, приладил мачту и парус, укрепил уключины. Лингард посмотрел сверху на худые плечи старого слуги, озаренные неверным, но живым светом. Васуб трудился ради удобства своего начальника, и от его поглощенности этой работой на Лингарда повеяло утешением дружеской услуги. Наконец старик, что-то почтительно пробормотав, поднял голову; на его сморщенном лице, украшенном дюжиной щетинистых волосков, свисавших над губами, было несколько усталое, но удовлетворенное выражение, и слегка раскосые глаза метнули вверх скромный взгляд, как бы на что-то осторожно намекая. Лингард понял этот молчаливый вызов на откровенность и, сходя в лодку, проговорил:
— Время сейчас опасное.
Лингард сел и взялся за весла. Васуб продолжал держать лодку за борт, рассчитывая на дальнейшие откровенности. Он пять лет прослужил на бриге, и Лингард это отлично помнил. Этот старик был тесно связан с жизнью брига и с его собственной и в нужные моменты был всегда наготове, молча ожидая приказаний; он слепо верил в могущество Лингарда и беспрекословно подчинялся его воле. Можно ли на него положиться теперь?
— Нам понадобятся мужество и верность, — добавил Лингард испытующе.
— Меня знает много людей, — с готовностью подхватил старик, словно давно дожидаясь случая, чтобы заговорить. — Смотри, туан, я на всякий случай налил воды в маленький бочонок на корме.
I — Я тоже тебя знаю, — сказал Лингард.
— Ты знаешь и ветер, и море, — воскликнул серанг. — Ветер и море верно служат сильному человеку. Я был пилигримом и во многих местах слышал слова мудрости, и я говорю тебе, туан, что силен тот, кто знает скрытое в вещах и в людях. Ты долго пробудешь в отсутствии, туан?
— Я скоро вернусь вместе с остальными белыми. Это только начало. Слушай, Васуб! Даман, сын собаки, взял в плен двух людей моего народа. Лицо мое омрачилось.
— Це-це! Жестоко и дурно он поступил! Не следует обижать друга или брата друга, а то придет возмездие, быстрое, как наводнение. Но илланунский вождь и не может быть иным. Много видели мои старые глаза, но никогда еще я не видел, чтобы тигр переменял свои полосы. Я-ва! Тигр этого не может. Такова мудрость у нас, невежественных малайцев. Но мудрость белых туанов велика. Они думают, что если с тигром поговорить, то он может… — Васуб не докончил и энергичным деловым тоном добавил: — Руль лежит под задней банкой на тот случай, если туан захочет идти под парусами. Ветер не затихнет до заката. — И опять его голос изменился, точно две души по очереди влетали и вылетали из его тела. — Нет, нет. Сначала надо убить тигра, а потом уже можно без страха считать полосы на его спине, одну за другой, вот так.
Он вытянул худой, смуглый палец, и в его горле послышался безрадостный звук, точно там забрякала побрякушка.
— С ним много других негодяев, — сказал Лингард.
— Нет, туан. Они следуют за своими вождями, как мы следуем за тобой. Это так и должно быть.
Лингард подумал с минуту.
— Значит, мои люди последуют за мной, — сказал он.
— Они простые, глупые калаши, — с презрительным сожалением сказал Васуб. — Некоторые из них понимают не больше, чем дикие люди из лесов. Вот, например, Сали, глупый сын моей сестры, который по твоей милости назначен к рулю. Неразумие его безмерно, но зрение его хорошо — почти так же хорошо, как у меня, который вследствие молитв и многих упражнений умеет заглядывать в самую темную ночь.
Лингард тихо рассмеялся и затем серьезно взглянул на серанга.
Над их головой матрос наклонил в сторону факел, и мелкий дождь искр поплыл книзу и погас, не долетев до воды.
— Так, значит, ты можешь видеть во тьме, серанг? Ну, тогда загляни и говори. Скажи, воевать или не воевать? Оружие или слова? Которая глупость лучше? Ну, что же ты видишь?
— Темно, темно, — прошептал наконец Васуб испуганно. — Бы вают такие ночи… — Он покачал головой и забормотал: — Смотри, туан, течение повернулось. Да, туан, повернулось. — Лингард взгля нул вниз на скользящую воду. Она быстро двигалась мимо борта судна, и в освещенном круге, отбрасываемом кормовыми фонаря ми, ясно виднелись полосы пены. Искрились пузырьки, появля лись темные и сверкающие полосы и убегали за корму без журча ния, без шума, без жалобы, без шороха. Мягкая неудержимость течения чаровала глаз и приводила на ум мысль о неизбежном. Волны, пробегавшие через одинокое пятно света, походили на вечный поток времени. Когда Лингард взглянул вверх, он не мог отделаться от смущающего впечатления, которое вызвал в нем этот бесшумный бег вод. С минуту ему казалось, как будто затерянное во мраке пятно света, бриг, лодка, скрытый от глаз берег, отмели и самая тьма вокруг и над головой, словом, все видимое и невидимое тихо скользило через необозримые мрачные пространства. Он сделал над собой усилие — и все остановилось, и только пена и пузырьки неустанно бежали вперед, не подвластные его воле.
— Так ты говоришь, течение повернулось, серанг? Может быть, может быть, — закончил Лингард про себя.
— Да, туан. Разве ты не видишь этого своими глазами? — с тревожной серьезностью проговорил Васуб. — Смотри… И я думаю, что если прау, который идет с юга, направить умело по этому течению, то он подойдет к борту нашего брига тихо, как бесплотная тень.
— И нас захватят врасплох, — ты это хочешь сказать?
— Даман хитер, и илланунский народ кровожаден. Ночь для них ничего не значит. И они храбры. Разве они не родились среди битв и разве они не слушают своих злых сердец, даже когда не научились еще говорить? И у них будут вожди, между тем как ты, туан, как раз теперь уезжаешь от нас.
— Ты не хочешь, чтобы я уезжал? — спросил Лингард.
Некоторое время Васуб внимательно вслушивался в тишину ночи.
— Как мы можем сражаться без вождя? — заговорил Васуб. — Храбрость у людей бывает оттого, что они верят в победу. А что бы стали делать бедные калаши, сыновья земледельцев и рыбаков, недавно взятые и ничего не знающие? Они верят в твою силу и могущество, а иначе… И разве белые, которые только что приехали, вступились бы за тебя? Они здесь как рыба на сковородке. Я-ва! Кто принесет вести, кто узнает правду, кто, может статься, привезет твое тело? Ты едешь один, туан!
