— Я желала бы, чтобы вы изъяснялись проще, — произнесла Фиби смущенно и недовольно. — И еще сильнее желала бы, чтобы ваши чувства были более человеческими. Как можно видеть людей в несчастье и не желать успокоить и утешить их? Вы говорите так, как будто этот старый дом — театр, и, по-видимому, смотрите на бедствия Гепзибы и Клиффорда и на бедствия предшествовавших им поколений как на трагедию, которую у нас в деревне разыгрывали в трактирной зале, только здешняя трагедия в ваших глазах играется как будто исключительно ради забавы. Это мне не нравится. Представление стоит актерам слишком дорого, а зрители слишком несимпатичны.
— Вы чересчур строги ко мне, — сказал Холгрейв, но вынужден был согласиться с тем, что в этом набросанном девушкой эскизе много истины.
— И потом, — продолжала Фиби, — что вы хотите сказать этими словами — «конец драмы близок»? Разве какое-нибудь новое горе угрожает моим бедным родственникам? Если вам это известно, то сообщите мне, и я не оставлю их.
— Простите меня, Фиби! — сказал художник, протягивая ей руку, на что она вынуждена была ответить тем же. — Я немножко загадочен, признаюсь. В моей натуре есть черты, которые в старые добрые времена привели бы меня на Висельный холм. Поверьте мне, что если бы я знал тайну, полезную для ваших друзей — которые и для меня тоже друзья, — то открыл бы вам ее до вашего отъезда. Но я ничего подобного не знаю.
— У вас, однако ж, есть какая-то тайна! — сказала Фиби.
— Никакой, кроме моей собственной, — ответил Холгрейв. — Правда, я вижу, что судья Пинчон постоянно следит за Клиффордом, несчастью которого он во многом способствовал, но его намерения остаются для меня загадкой. Он решительный и неумолимый человек, настоящий инквизитор, и если бы только находил какую-нибудь выгоду в том, чтобы причинить Клиффорду вред, то без колебаний разобрал бы его по суставам. Но судья Пинчон — богач, сильный и влиятельный человек; на что ему надеяться или чего бояться со стороны полоумного, полумертвого Клиффорда?
— Вы, однако же, говорили так, будто ему угрожает какое-то новое бедствие, — настаивала на своем Фиби.
— Это потому, что я болен, — сказал художник. — В моем уме есть своя язвинка, как и во всяком, кроме вашего. Сверх того, мне кажется столь странным, что я живу в этом старом доме и тружусь в этом старом саду! Почему-то я не могу удержаться от мысли, что судьба определила пятый акт для здешней драмы.
— Вот опять! — вскрикнула Фиби с негодованием, потому что она по природе своей была враждебна таинственности, как солнечный свет темноте. — Вы смущаете меня больше чем когда-либо.
— Так расстанемся же друзьями, — сказал Холгрейв, пожимая ей руку. — Или если не друзьями, то разойдемся прежде, чем вы окончательно меня возненавидите, — вы, которая любит всех остальных людей!
— Прощайте же, — произнесла Фиби. — Не думаю, что буду сердиться на вас долго, и мне было бы очень жаль, если бы вы так считали. Кузина Гепзиба уже с четверть часа стоит в двери и ждет меня. Спокойной ночи и прощайте!
На другое утро Фиби, в своей соломенной шляпке, с шалью на одной руке и с небольшим дорожным мешком в другой, прощалась с Гепзибой и Клиффордом. Она готова была отправиться на железную дорогу и занять место в поезде, который увезет ее миль за двенадцать, в ее родную деревню. Глаза Фиби были полны слез, а на устах играла прощальная улыбка. Она удивлялась, как вышло, что, прожив несколько недель в этом старом доме, она так привязалась к нему? Как удалось Гепзибе, угрюмой, молчаливой и неспособной ответить на ее чувства, внушить ей столько любви к себе? Каким образом Клиффорд, в своем нравственном разрушении, с тайной лежавшего на нем преступления, — как он преобразился для нее в простодушного ребенка, за которым она считала себя обязанной присматривать, о котором она должна была заботиться в минуты его бессознательного состояния? Куда бы она ни взглянула, к чему бы ни прикоснулась рукой, каждый предмет отвечал ее душе, как будто в нем билось живое сердце.
Девушка посмотрела из окна в сад и почувствовала скорее сожаление, что оставляет этот кусок чернозема, покрытый древними растениями, нежели радость, что опять увидит свои сосновые леса и зеленеющие луга. Она позвала Горлозвона, обеих его куриц и цыпленка и бросила им горсть крошек, оставшихся на столе после завтрака. Куры поспешно склевали их, а цыпленок распустил свои крылья, взлетел к Фиби на окно и, глядя ей в глаза, выразил свои чувства чириканьем. Фиби попросила его быть в ее отсутствие добрым цыпленком и обещала привезти ему небольшой мешочек гречихи.
— Ах, Фиби! — сказала Гепзиба. — Ты уже не весела так, как в то время, когда только приехала ко мне! Тогда смех словно сам собой у тебя вырывался, а теперь ты смеешься будто через силу… Хорошо, что ты едешь подышать родным воздухом. Здесь все слишком тяжело действует на тебя. Дом наш слишком мрачен и пуст, в лавочке уйма забот, а из меня никудышная собеседница. Милый Клиффорд был единственной твоей отрадой.
— Подойдите сюда, Фиби! — вскрикнул вдруг ее кузен Клиффорд, который говорил очень мало в это утро. — Ближе, ближе… и посмотрите на меня.
Фиби оперлась руками на ручки его кресла и наклонилась к нему так, что могла видеть его лицо как нельзя лучше. Возможно, волнение при мысли о предстоявшей ему разлуке оживило в некоторой степени его ослабевшие способности — только Фиби почувствовала, что он проникает своим взглядом прямо в ее сердце. Минуту назад она не знала за собой ничего, что желала бы от него скрыть, теперь он как будто пробудил в ней воспоминания о чем-то тайном, и она готова была потупить глаза перед Клиффордом. Лицо ее начало покрываться румянцем, который сделался еще ярче от ее попыток подавить его и, наконец, проступил у нее даже на лбу.
— Довольно, Фиби, — сказал Клиффорд с меланхолической улыбкой. — Когда я увидел вас впервые, вы были прелестнейшей в мире молоденькой девушкой, теперь же вы расцвели совершенно. Девичество перешло в женственность; цветочная почка сделалась цветком. Идите же, теперь я еще более одинок, чем прежде.
Фиби простилась со своими печальными родственниками и прошла через лавочку, с трудом сдерживая готовые выступить на глазах слезы. На ступеньках она встретила мальчугана, чьи удивительные гастрономические подвиги были описаны нами в первой части повести. Она достала с окна какой-то предмет (глаза ее были так затуманены слезами, что она не могла рассмотреть, был ли то кролик или гиппопотам), отдала его мальчику на прощание и продолжила свой путь. В это самое время дядюшка Веннер вышел из своей двери и вызвался проводить Фиби, так как им было по пути; несмотря на заплатанный фрак, порыжелую шляпу и полотняные штаны старика, его общество нисколько не стесняло девушку.
— Значит, вас не будет с нами в следующее воскресенье! — сказал уличный философ. — Непостижимо, как мало иному нужно времени, чтобы человек привык к нему, как к собственному дыханию; а я, с вашего позволения, мисс Фиби, именно так привык к вам. Мне уже столько лет, а ваша жизнь едва началась, и, однако же, у меня порой возникает такое чувство, будто я встретил вас еще в доме своей матери и вы с тех пор, как гибкая виноградная лоза, цвели на моем жизненном пути. Возвращайтесь к нам поскорее, а то я удалюсь на свою ферму, потому что эти деревянные козлы становятся тяжелыми для моей спины.
— Очень скоро вернусь, дядюшка Веннер, — сказала Фиби.
— А еще поспешите ради тех бедных людей, — продолжал ее спутник. — Теперь им без вас не справиться, решительно не справиться, Фиби! Как если бы Божий ангел жил до сих пор с ними и наполнял их печальный дом радостью и спокойствием. Что вы думаете, почувствовали бы они, если бы в такое прекрасное осеннее утро, как сегодняшнее, он распустил свои крылья и улетел от них туда, откуда явился? Именно это они будут чувствовать, когда вы уедете на поезде по железной дороге. Они этого не вынесут, мисс Фиби, и потому поспешите назад.
— Я не ангел, дядюшка Веннер, — ответила Фиби, подавая ему с улыбкой руку. — Но я думаю, что люди никогда не бывают так похожи на ангелов, как в то время, когда делают для ближнего все, на что способны. Я непременно вернусь.
Так расстался дряхлый старик с юной девушкой, и Фиби полетела по железной дороге с такой быстротой, как будто была одарена крыльями воздушного существа, с которым дядюшка Веннер так грациозно ее сравнил.
Глава XV
Нахмуренные брови и улыбка
Прошло несколько довольно тяжелых и холодных дней. Чтобы не приписывать всей мрачности неба и земли одному отсутствию Фиби, скажем, что в это время с востока пришло ненастье. Буря бушевала вокруг дома с семью шпилями, придавая его почерневшей кровле и старым стенам мрачный вид. Но обстановка внутри него была еще мрачнее. Бедный Клиффорд лишился вдруг всех своих источников радости. Фиби не было, а солнечный свет не играл на полу, падая в окно. Сад со своей грязной растительностью и оцепеневшими, роняющими капли листьями беседки наводил на него дрожь. Ничто не цвело в эту холодную, влажную, безжалостную погоду, только зеленели мшистые пятна на гонтовой крыше и густые заросли камыша, недавно страдавшие от засухи, в углу между двух шпилей.
