одном и две двери врезано в них. Первая к Закавырцевым, вторая к соседям, к Рысиковым.
За кроватью, у изножья, кадка с песком. Сразу от кадки деревянная лестница круто сбегает со второго этажа к входной двери. Лестница ветхая, жалобистая, всё охает под ногами, пройди то ли взрослый, то ли ребятёнок.
— Ларик! Воробушек! — позвала Таисия Викторовна четырёхлетнюю свою внучку со двора, на ходу застёгивая на булавку потайной карман, где был платочек с деньгами.
Девочка послушно подбежала.
— Лялик! Вот тебе поручение. Дома взрослых никого. Дедушку оставляю на тебя…
— Бабушка, а сто у дедуски?
— Двести! — сердито буркнула Таисия Викторовна, недовольная тем, что ой как не к моменту подтирается внучка с допросами.
— Не-е… Я не про сисло сто. А просто… Сто у него?
— Что, что… Ну ветрянка, ветрянка! Тебе легче от этого?
— Лекса… — светится гордоватой улыбкой девчонишка. — Я уже давно отболелась ветрянкой и совсем а не страсно… Бабуль… бабинька, а у ветра бывает ветрянка?
— Бывает, бывает… — А про себя подумала: ты ещё спроси, бывает ли рак у речного рака, бывает ли свинка у свиньи и слоновость у слона. — Вот что, ладушка, закрываем вечер вопросов. Отвечать некогда. Лучше в оба смотри тут, чтоб дедушка не спал. Развлекай. Весели. А я скоренько за билетами…
Лариса на пальчиках тихонько поднялась по лестнице.
Села на верхнюю ступеньку у самой у кадки и подгорюнилась.
Как же веселить дедушку? Спеть? Дедушка боленький, нельзя… Может, потанцевать? Разгрохаюсь… тоже нельзятушки… А что тогда можнушко? Сидеть пенёчком и молчать? Плоха-ая я развлекалка… Покудова я думаю, он, может, уже и приснул?…
Она подняла из-за кадки руку, покрутила.
Дедушка должен был увидеть бы её руку и как-то отозваться. Но дедушка лежал молчком. Она привстала и увидела, что глаза у дедушки закрыты. Спи-ит? Бабушка не велела…
Спрятавшись за кадку, Лариса попышней перевязала белые банты в блёстких тёмных косичках-ручейках, потукала коготочком по гулкому, пустому боку кадки.
Дедушка привстал на локтях.
Лариса торжественно вышла из-за кадки, разнесла в стороны края нарядной голубой юбочки в складку, с поклоном присела и уверенно объявила:
— Выступает Лариса Михайлова! Стихи!
И, не переводя дыхание, звончато залилась:
— Весер был, сверкали звёзды,
На дворе мороз трессал.
Сёл по улице малютка,
Посинел и весь дрожал.
Боже, говорил малютка,
Я прозяб и есть хосю,
Кто накормит и согреет
Меня, Божью сироту?
Той дорожкой сла старуска,
Услыхала сироту,
Приютила и согрела,
И поесть дала ему.
Дедушка накрыл лицо ладонью и заплакал.
Растерянная Лариса подбежала к дедушке, съехала на коленки.
— Дединька… дедунюска… хоросенький… Сто ж ты делаес?… Бабуска наказала тебя веселить, а ты вота как! Хужей рёвы… Вота войдёт бабуска, сто я искажу?
Девочка покинуто захлопала разнесчастными глазёнками и тоже в слёзы.
Николай Александрович подскрёб её слабой рукой к себе, еле слышно похлопал по тугим сахарным рёбрышкам.
— Ну-у, это у нас уже чистый перебор… Ещё не хватало, чтоб и кадушка заревела с нами за компанию. Не роси, внуча… Будет слезой слезу погонять… Вишь, я первый уже не плачу…
Лариса воссияла. Действительно, дедушка перестал плакать, а большего ей и не надо.
Она проворно выхватила у себя из нагрудного кармашка платочек с вышитым в углу зайкой, принялась старательно вытирать у дедушки на щеках две мокрые стёжки.
— Стоб бабука ни во столеньки, — показала каплюшку ноготочка, — не знала про нас!
— Не узнает, не узнает… Ты только доложи, девонька, откуда это ты выдернула… откуда это ты твёрдо знаешь бабушкин ещё гимназический стишок?
— А исто тута знать? В воскресенью она встрела нас с мамкой на вокзале. Радая. Гостьюски, гостьюски!.. Назадки ехала домой, рассказала стисок нам.
— В первом классе проходила… Вот память… — тихо удивился Николай Александрович и надолго умолк.
А на рассвете нового дня он очнулся в поезде — хлопотливо, угарно влетал с вытянутым на ветру дымным флагом в Новосибирск.
— Вот и наша дача! — сказала Таисия Викторовна, кивая на клинику, у входа в которую остановилась скорая. — Поверь, всё обойдётся. Оперирует Юрий Николаевич Юдаев, сокурсник Грицианова. Юдаев Юрий Николаевич… Запомни это имя, Кока. Прекраснейший хирург! Хирург-легенда! С тобой на операции будет Иришка, младшая из пяти моих сестёр. Младшая, младшая, а анестезиолог. Всё будет хорошо.
Ирина — сидела по другую руку вприжим с Николаем Александровичем — утвердительно пожала ему локоть.
И верно, всё было хорошо.
После Юдаев в восторге говорил Ирине:
— Борец — сказка! Как им отлично подготовили к операции. От крови, от слизи, от гноя слизистая была чистым-чистёхонька. Как языком вылизали! Что значит царь-травушка… Больше. Без травушки уцелел бы наш петушок? Не уверен… В нём же помимо того «подарка», что я выхватил, цветёт еще полна торба ах злых болячек. Аденома предстательной железы. Остеохондроз правой плечевой кости. Хронический колит. Анацидный гастрит. Гипертошка… Давленьице королевское. Двести пятьдесят на сто сорок! Ух и буке-ет… Ух и буке-етище!..
Отошли во вчера двадцать два января.
Её просторная коряговатая жизнь рисовалась ей в виде дерева. Ствол, ветви — это она сама. А листва — люди, которых к ней судьба подвела.
Нечаянно-негаданно ржа осыпала её дерево, и пошли её листочки валиться.
Первым пал Николай Александрович.
В ум не вобрать…
По его годам — разве шестьдесят пять это годы? — ему бы жить да жить.
И он жил безбедно, покойно.
В отпуск увеялись старики в Вязьму. В гости к дочке Людмиле.
Вдруг что-то там с почками. Удалили левую почку. Операция прошла блестяще. Почка прорастаний не имела, выделилась свободно.
После операции Николай Александрович почувствовал себя настолько хорошо, что попросил побриться.
Побрился, побрился чисто, до синеватого глянца на щеках, а через день умер.
«При вскрытии никаких признаков рецидива болезни метастазов не обнаружено».
Таисия Викторовна кремировала мужа в Москве.
Ехали на отпуск в Вязьму вдвоём, а вернулась в Борск одна с холодной, угрюмой урной.
Эту урну с прахом Николая Александровича она погребла на кладбище возле своей больницы, и всякий раз, подходя к окну, видела его могилу. Горький знак… Прежде не знала она, чем смущала её близость кладбища, теперь и слепому видно…
А вскоре рядом с отцом лёг Георгий, сын.
И как нелепо, как нелепо…
Забросили в Борск итальянские джинсы.
Липа, жена Георгия, жирная, необъятная тетёрка, семером не обхватишь, вьётся лисой.
— Жоржик! Лапунюшка! Взавтре в пять, на зореньке, у нас мини-культпоходик в цумик.
— Что, опять
