Мориц
Родитель мой! неужели такое варварство, такое злодеяние останется не отмщено?
— Бог правосуден. Не мсти смертию, сын мой! Послушай умирающего отца, — говорил Моргон слабым голосом. — Я чувствую холодные объятия смерти; силы мои ослабевают, чувства цепенеют. Сын мой! не мсти смертию — прости злодея.
Он хотел еще говорить, но язык его окаменел, глаза померкли, пламя жизни угасало, и он, подняв руку, омытую слезами Морица, благословил его; пламя жизни угасло — и он испустил дух в его объятиях, в объятиях того, кому прежде предпочитал Густава. Тщетно он простирал хладные руки к Густаву — он видел только тень его злодеяний.
Мориц, мучимый любовию, ревносгию, бешенством, садится на лошадь и скачет, куда влечет его мщение.
— Так! пойду по стопам злодея, — говорил он, — и да будет проклят час моего рождения, да не примет земля моего праху, да будет он добычею хищных зверей, если я не отмщу преждевременной смерти моего родителя, если не отмщу за Сигизбету!
Два дни скакал он и не упущал ни одного прохожего, проезжего, у кого бы ни спрашивал о почтовой коляске. На третий день, когда солнце оканчивало свой путь, когда последний луч его позлащал верхи гор, Мориц приехал к одному постоялому дому, находившемуся в поле. Он идет на двор, видит коляску, и сердце его дрожит. Мориц проходит коридоры, спрашивает, кто здесь остановился. Ему отвечают по научению Густава, что здесь нет никого. Грозный вид и палка Морица заставляют сказать правду. Он бежит в комнаты и видит при дверях стоящих слуг с обнаженными саблями; рука его рубит всех, ему сопротивляющихся, и он с поражающим взором, с подымающеюся от ярости грудью является в комнату и видит бледную, как будто в смертном сне лежащую на софе Сигизбету, ибо варвар, видя ее сопротивления, дал ей опиум, чтобы скорее совершить свое злодеяние; он видит и почитает ее умерщвленною Густавом, дрожит, его уста не могут произнесть ни одного слова; долго и пристально смотрит на Сигизбету; отчаяние овладело его сердцем; ни одна слеза не выкатилась из глаз его, ни один вздох не вылетел из груди его. В страшном молчании, в страшном исступлении он бежит из комнаты с пышущим от ярости ртом; он ищет Густава, но тщетно: злодей, не видя своего спасения, выпрыгнул в окно и убежал. Мориц садится на лошадь и скачет, сам не зная куда. Спустя несколько часов Сигизбета, вышед из бесчувствия, смотрит вокруг, но не видит никого. Какое было ее удивление, когда она выходит из комнаты: видит везде кровь, везде пусто! Пробегает все комнаты, все коридоры, но не находит никого; выбегает на двор: видит, что все в смятении, видит повозку, заваленную трупами мертвых, спрашивает, что это значит. Хозяева, наморщив лоб, ничего ей не отвечают. Наконец она узнала всё, узнала, что Мориц это сделал. Преклонив колена, благодарила она Бога, что Он ее не оставил, что послал ей ангела-хранителя. Она узнала, что Мориц счел ее мертвою и скрылся.
— Скрылся! — повторила Сигизбета. — Понимаю, Мориц! Это сделано для меня, и я всё для тебя сделаю.
Густав, захвативши, что мог, убежал с двумя спасшимися слугами и остановился в одном селении. Он, несмотря на ужасное свое положение, не мог погасить пламени скотской своей страсти и вознамерился, чего бы то ни стоило, отыскать Сигизбету.
Мориц, считая убитою Сигизбету своим братом, с отчаяния бежал три дни на своей лошади, которая, не имея отдыха, пала мертва. Он шел пешком и, ведомый отчаянием и бешенством, испускал ужасные стенания. Пища его не занимала, и если он ел, то коренья и плоды, какие ему попадались, пожирал с бешенством. Он пришел в густоту богемских лесов, где сыскал пещеру и остановился в ней. Тут, в этих дремучих лесах, в этой пустыне он искал своей смерти, хотел окончать жизнь — жизнь, которая без Сигизбеты была ему тягостна. Иногда он испускал глухое стенание, иногда погружался в страшное безмолвие; он изливал горесть свою в молчании, в каменном бесчувствии, ибо сильная горесть сделала его сердце каменным. Ни одна слеза не орошала лица его; горесть и отчаяние точили его сердце и сделали его человеконенавистным. В одну бурную ночь сидел он при входе пещеры и любовался свирепством и ужасами натуры: они питали его душу; он любил предметы, подобные его душе, сходные с мрачною печалию, стесняющею его сердце; он любил, когда вихри с страшным свистом волновали и крутили воздух, или когда бледная луна проглядывала из-за седых облаков, или когда молнии, предтечи разрушительных громовых ударов, вырываясь из черных туч, вились по небу. Долго сидел он в мрачной задумчивости, наконец вскричал:
— Жестокие существа! Вы, которые называетесь человеками, которых я так любил. Человеки! что я вам сделал? Брат, которого я так любил, что я тебе сделал? Так! все люди недостойны моей любви; я вас ненавижу, жестокие люди! Я вас оставляю, я удаляюсь от вас и хочу жить в пустыне, а вы свирепствуйте в своих исступлениях, терзайте, умерщвляйте невинность! Отныне между вами и мною прерываются все связи; я вас забываю и буду жить в покое... В покое? Ах! брат отнял его у меня! Грозная туча разразилась над моею головою. Удар! Удар! Теперь горесть со мною неразлучна.
Он упал на землю и лежал как окаменелый. Страшно свирепствовала буря, и верхи гордых дубов преклонялись, листья толстой тополи сильно шумели. Мориц вдруг приподымается.
— Дуй тише, шумящий Борей! — говорит он. — Тише шумите, дубы, дайте узнать, жив ли я. Га! я слишком жив, чтоб чувствовать во всей полноте мою горесть. Теперь, когда я смотрю на свирепствующую природу, вижу, как вихри быстро гонят грозные облака по синему небу, слышу опустошительные их свисты и уподобляю их страстям человеческим, которые мучат нашу душу. А любовь? О! эта страсть подобна змее, скрывающейся под цветами. Как всё мрачно, пусто для меня! Вечная ночь! окружи меня. Сигизбета умерла — и я умер.
Так думал бедный Мориц, и сон овладел им. Прошла ночь, настал день. Мориц проснулся, встал и, чувствуя голод, утолил его кореньями и плодами.
Так проходило время, и Мориц, привыкший к человеколюбию, к сладостным чувствам, мог ли возненавидеть, позабыть людей? Он хотел наслаждаться натурою, плакал, и слезы, текущие, как он думал, от умиления при виде щедрот и благостей Творца, эта слезы текли о Сигизбете. Он начал уже выходить из лесу, дабы увидеть человека. В один день, сидя возле дороги, видит он идущую девушку, видит — и его сердце трепещет. Она приближается; Мориц подходит, смотрит на нее и, закрывая руками лицо, вскрикивает:
— Подобие моей Сигизбеты!
— Почему ты знаешь мое имя? — спросила добросердечная крестьянка.
Мориц
Так тебя зовут Сигизбетою?
Крестьянка
Точно так.
Мориц
Сигизбетою?
Крестьянка
Да, да, неужели тебе нравится это имя? Правда, мужчины причудливы; когда попадется им какое имя, то они вечно твердят его, чтоб не забыть. Мой Фриц выдумал какое-то имя...
Мориц
Кто этот Фриц?
Крестьянка
Он хороший молодой человек и любит меня, а я его.
Мориц
Он тебя любит?
— Любит, — отвечала добросердечная, невинная крестьянка, опустив глаза в землю, — и я его люблю.
— Ты его любишь? — закричал Мориц. — Га! и я любил тебя, божественная Сигизбета! И ты меня любила; но жестокий Густав отнял ее у меня, умертвил ее. Ярость напрягает мои силы, я лечу — мщение! мщение!
С сими словами Мориц побежал и оставил изумленною молодую крестьянку.
Он прибегает к пещере, берет саблю и входит скоро.
— Так, я пойду, — говорит он, — сыщу это чудовище, сыщу и принесу его в жертву тени моей любезной; я вырву злодейское его сердце! Смерть родителя будет отмщена, смерть Сигизбеты будет отмщена! Потом упаду к гробнице ее и буду стенать, пока и сам сделаюсь бесчувствен и хладен, как мрамор.
