Ясновидец был явно доволен и усердно сосал карамельку, причмокивал, как младенец у материнской груди.
— Да, да, именно так, — убежденно повторил он. — Надо уметь прислушиваться к самому себе. Нужно исследовать свое „я“, чтобы распознать ту тихую, многозвучную весть, которую посылает кто-нибудь другой. Ясновидение есть лишь самонаблюдение. То, что называют телепатией, это восприятие не издалека, а с самого близкого расстояния, и потому особенно труднодоступное. Это чтение в самом себе. Представьте себе, что вы приведете в действие сразу все клавиши, регистры и педали органа. Возникнет оглушительный хаос звуков, но вы познаете в нем силу, размах и благородство этого инструмента. Конечно, никаким анализом вы не сможете определить, что прежде исполняли на этом органе, потому что у органа нет памяти (по крайней мере, для нашего слуха), которая придала бы особую окраску его теперешним звукам. Так вот, тот первый, нерасчлененный резонанс, которым мы отвечаем на чьи-то индивидуальные частоты, это то же прежде всего ощущение размаха, жизненной силы и своеобразия… ощущение вполне определенной и единственной в своем роде пространственной формации, в которой развивалась эта жизнь со всеми ее индивидуальными особенностями и перспективой.
Ясновидец слегка запнулся.
— Вот видите, я все свалил в кучу: орган и перспективу, зрение и слух. Очень трудно объяснить эти вещи. Наши слова — всего лишь несовершенные отражения наших ощущений — зрения, слуха, осязания. Ими не выразишь точно того, что недоступно этим элементарным органам чувств. Поэтому наберитесь терпения, господа.
— Не смущайтесь, — ободряюще прогудел старый терапевт. — Эта подмена представлений и восприятий характерна для некоторых душевных расстройств, аналогичных галлюцинациям. Продолжайте, пожалуйста, вы даете клинически правильную картину.
— Характерно, — продолжал ясновидец, — что, анализируя это общее целостное восприятие, вы получите совсем иную картину жизни, чем та, которую вам дает опыт. Жизнь человека состоит из отдельных фактов. Минуты и часы складываются в день, дни — в годы. Часы и дни — это, стало быть, строительный материал жизни. Человек состоит из своего опыта, ощущений, свойств, поступков, проявлений. Все это составляет как бы мозаику, которая создает подобие целого. Но желая представить себе это целое, мы в действительности вызываем в памяти лишь большее или меньшее количество таких кусочков, вершину эпизодов, нагромождение частностей. Например, вы, — вдруг обратился он к терапевту, — вы вдовец, не так ли? Вспомните свою покойную жену, которую вы горячо любили, с которой в мире и согласии прожили четверть века. Я вам скажу, что всплывает в вашей памяти: ее смерть! Тяжкая борьба за жизнь, следя за которой вы беспомощно опускали руки, проклиная свою медицину… Ее привычка разрезать книги шпилькой, привычка, с которой вы тщетно боролись; день вашей первой встречи; счастливый день, когда вы вместе собирали ракушки где-то у моря.
— В Римини, — растроганно сказал старик и махнул рукой. — Хорошая она была женщина.
— Да, хорошая. Но даже если вы часами станете вспоминать о ней, вам придут в голову только вереницы все новых и новых подробностей, несколько фраз, эпизодов, и все. Так выглядит ваше представление о жизни самого близкого вам человека.
Старый врач снял очки и начал тщательно протирать их. Хирург усиленно сигнализировал ясновидцу взглядом: не надо, хватит об этом, перемените курс.
— Да, — повиновался ясновидец и на всех парах устремился в другом направлении. — Опыт не может дать нам иного представления; мы никогда не воспринимаем человека или его жизнь в целом, а всего лишь разрозненные частности и отдельные моменты, да и то, слава богу, большую часть их упускаем из виду. Из такого материала нельзя ни воссоздать, ни предугадать целостной жизни. Поверните назад, говорю я. Попытаемся исходить, логически исходить из представления о целостной, подытоженной жизни, не разделенной на прошлое и настоящее. Это же замечательно! — вдруг воскликнул он и в восторге чуть не принялся рвать на себе волосы. — Представим себе реку, всю реку, не извилистую линию на карте, а полноводную, настоящую реку, всю воду, которая когда-либо протекала в ее берегах. Тогда наше представление о ней охватит и ее истоки, и воды моря, все моря мира, облака, снег и водяные пары, — дыхание мертвых и радугу на небе. Все это вместе, кругооборот всех вод на свете, и будет наша река. Как это замечательно, какая необъятная действительность! — в восхищении всхлипывал он. — Это прекрасно и потрясающе — воспринимать ощущение жизни и человека во всей его целостности, во весь рост! Нет, нет, нет, — твердил он, помахивая пальцем, — эту целостность нельзя дробить на дни и часы, нельзя разменивать на мелочь воспоминаний. Но ее можно и нужно разделить на закономерности, на внутренние причинности, подобные возведенным сводам, которые составляют здание одной жизни. Здесь нет случайностей, здесь все необходимо и прекрасно, здесь во всем проявляется взаимосвязь причин и следствий. Нет свойств, нет событий, есть лишь силы. Есть их борьба и равновесие, обусловившие сферу действия человека.
В уголках его рта появились пузырьки пены, вид его был страшен, он даже осунулся от возбуждения.
— Ну, ну, — проворчал старый терапевт и вынул часы. — Прилягте минут на пять, друг мой, и помолчите. Закройте глаза и дышите глубоко и медленно.
XIV
Ясновидец открыл глаза и глубоко вздохнул.
— Можно продолжать? В самом деле, все это действует на нервы… — Он потер себе лицо. — Итак, об этом человеке, что упал с неба… Как его называть?
— Мы называем его „пациентом Икс“, — сказал хирург.
Ясновидец сел на постели.
— Да, пациент Икс. Если вы ждете, что я сообщу вам его имя, род занятий, из какого города он прилетел и так далее, то заранее предупреждаю: я ничего этого не знаю. Такие подробности несущественны. Большую часть своей жизни он занимался не тем, что было в то время его профессией. Я ощущаю в жизни этого человека громадный размах, простор, море, но он не путешественник. Понимаете, жизненный простор путешественника измерим, а здесь… У него нет цели. Нет отправной точки, от которой можно было бы отмерять расстояния и определять направления.
Ясновидец недовольно помолчал.
— Нет, нет, надо начать иначе. Собственно, правильно было бы начать с его смерти — она вот-вот наступит — и двигаться назад, словно мы вьем веревку. Жизнь Цезаря началась, когда родился Цезарь, а не сморщенный, плачущий младенец. Историю жизни надо бы начинать с последнего вздоха человека, тогда понятнее будет, как формировалась его жизнь и какое значение имело для нее все, что он пережил. Только смертью завершается юность и рождение человека. — Ясновидец покачал головой. — Но я не могу. Какое несчастье, что мы мыслим в категориях времени!
— Например, — продолжал он после паузы, — если я скажу вам, что он не знал матери, это прозвучит как начало биографии. А для меня это не начало, а конец долгой и трудной ретроспекции. Пациент Икс лежит в беспамятстве и ничего больше не сознает. Но и под этим беспамятством, в самой его бездне, глубоко, глубоко в душе этого человека, живет одиночество, и даже в беспамятстве ему не грезится ничья родная тень. Откуда оно, это внутреннее одиночество, где его истоки? Нужно вернуться назад, к началу жизни, эти истоки там. Он был единственным сыном и не знал матери. Никогда не было руки, за которую этот ребенок мог бы ухватиться, никто не говорил ему: „Ничего, ничего, дай я поцелую, и все пройдет“. Удивительно, как ему не хватало этого в жизни! Не было голоса, который уверил бы его, что „все пройдет“. „Не плачь, не мечись, пойди поиграй, вот тебе рука, держись за нее“. Не было такой руки, и потому он никогда, понимаете, никогда не мог ухватиться за нее… — Ясновидец сделал беспомощный жест. — Он был силен, но нетерпелив. У него не было опоры…
— Одиночество! — продолжал ясновидец. — Он искал одиночества, чтобы избежать разлада между собой и окружающим миром. Он пытался растопить, как кусок льда, свое внутреннее одиночество в безграничных просторах моря и дальних стран. Ему все время нужно было с чем-то расставаться, чтобы найти внешний повод для одиночества. Оно нигде не оставляло его… — Ясновидец нахмурился. — Ну, а где же его семья? Почему отцовская рука не заменила материнскую? Об этом нужно спросить его самого. Надо присмотреться к этому человеку — что за колючая раздражительность сидит в нем. Он не ладит с людьми и прямо ищет случая столкнуться с ними, ему вечно кажется, что нужно обороняться, он постоянно вступает в конфликты… Вернемся назад! Назад к ребенку, у которого нет матери и который ведет скрытую и ожесточенную борьбу с отцом. Отец и сын не понимают друг друга. Вдовец стремится приказывать за себя и за мать, он удваивает свой родительский авторитет и злоупотребляет им мелочно, нечутко, с педантической придирчивостью. Ребенок неизбежно оказывает сопротивление, и этот протест закрепляется в нем как устойчивый психический рефлекс. Всю жизнь потом он не может избавиться от конфликта с обществом, правопорядком, дисциплиной, подчинением и так далее. До самой смерти он как бы все еще борется с отцом.
