Вдруг Клифф с легкостью вскочил на Умного Сэма, похлопал коня по шее и ласково о чем-то попросил. Умный Сэм поднял голову и пустился рысью.
– Вот доедут до дерева, тогда посмотрим, – с обидой процедил Ленни.
Однако до дерева они так и не доехали. Умный Сэм пробежал раз по круговой дорожке, затем, послушный поводьям, перешел на медлительный, натужный, но все же самый настоящий галоп. Зрители обомлели.
– Ну и брат у тебя, Герби, – уважительно вымолвил Тед. Толстый коротыш просиял в лучах чужой славы.
Под взрыв восторженных возгласов лошадь с седоком проскакала мимо. Умный Сэм сделал еще два круга и, разогревшись, кажется, вошел во вкус, как престарелый господин, которого уговорили на тур вальса. Наконец, Умный Сэм резко свернул с круга и – тут ребята ахнули, а дядя Сид предупредительно крикнул – поскакал прямиком к груде досок, то есть к бывшему барьеру. Все увидели, что теперь и Клифф не на шутку перепуган. Наездник съежился и натянул поводья. Умный Сэм не остановил галопа и неуклюже перевалил через препятствие, едва не задев верхнюю доску задними копытами. Клиффа качнуло вперед, и он чуть не перелетел через лошадиную шею, но все-таки удержался и выпрямился. Он развернул Умного Сэма к зрителям, подскакал и остановился как вкопанный в ярде от них. Умный Сэм похрапел, пофыркал, встряхнулся и ударил копытом в землю. Потом, как водится, уронил голову и – хрум! хрум! – заработал своими зубищами. Под овации, достойные героя, Клифф спешился. Среди шума поздравлений и града вопросов послышался голос желтушного Эдди Бромберга: «Спорим, я тоже сейчас смогу проехать». Он подошел к коню с ласковыми словами, но только хотел положить руку ему на шею, как тот ощерил свои страшные зубы. Эдди отпрянул, тотчас живо представив, как эти зубы перекусывают его руку пополам, точно одуванчик.
– Пацаны, – сказал Элмер Вин, – Умный Сэм укатался. На сегодня хватит.
Больше желающих не нашлось. Мальчики пошли вниз, по-прежнему не выпуская из плотного кольца скромного Клиффа, который не отличался многословием. Герби, держа брата за руку, весьма умело и с превеликим удовольствием выступал от его имени.
– Слушай, Клифф, – спросил Тед, – как это ты остановил его так сразу?
– Да знаешь, просто остановил, и все, – ответил Клифф.
– Ты чего, Тед, вообще, что ли, слепой? – вмешался Герби. – Умному Сэму не нравится грубое обращение, так? Клифф скачет с опущенными поводьями, вот, потом в самую последнюю минуту как потянет – опля! – и готово дело. Точно, Клифф?
– Угу, – подтвердил Клифф.
Так они отвечали на все вопросы, и ответы Герби выслушивались с жадностью и пользовались непререкаемым авторитетом. Наш толстяк переживал счастливейшие минуты со времени приезда в лагерь, и продолжалось это весь день, поскольку слава о подвиге Клиффа ширилась, и ребята все шли и шли к Герби с просьбой повторить рассказ и поведать о тайнах мастерства своего брата в искусстве верховой езды.
Ленни и дядя Сид вместе отправились в душевую – отмываться. С тех пор было замечено, что разговоры про Умного Сэма им крайне неприятны. Как только речь заходила о лошади и Герби начинал распространяться на эту тему, Ленни демонстративно фыркал и уходил прочь.
Вечером того же дня на заседании Королевского ордена Стреляных Воробьев, почетного тайного общества лагеря, было предложено принять Клиффа в члены ордена. Двое старших ребят проголосовали против на том основании, что, мол, подумаешь – достижение, мы и сами можем прокатиться на Умном Сэме. Со временем они попробовали и убедились, что ошибаются. Просто Умному Сэму в его преклонном возрасте разонравилась верховая езда как вид спорта, а сметливость его заключалась в умении по своему усмотрению, не прибегая к жестокости дикого мустанга, сбросить с себя любого представителя рода человеческого.
Несмотря на несправедливость тайного общества Стреляных Воробьев, акции Клиффа в «Маниту» подскочили на двадцать пунктов. И даже акции Герби, прежде не стоившие и ломаного гроша, вскарабкались пунктов на пять.
А тем временем мистер и миссис Букбайндер, как и все ньюйоркцы летом, изнемогали от духоты. В июле и августе заблуждение, будто городская квартира – это жилище, испаряется, и обитатели познают ее истинную цену – это полка, точнее, полочка сложной конструкции из железа и кирпича, обмазанная штукатуркой. Букбайндеры при первой возможности стремились прочь из квартиры, туда, где положено быть свежему воздуху. Но свежего воздуха не было и в помине – только дымно-паровая пелена с ничтожным количеством кислорода, которая опускается на Нью-Йорк после праздничного салюта Четвертого июля и не рассеивается до самого сентября.
А тут еще отсутствие детей. Букбайндеры, чего греха таить, стеснялись бурных проявлений родительской любви, но стоило Герби и Фелисии уехать, как их одолевала тоска. Отец ловил себя на том, что в разгар дня сидит в своей конторе, откинувшись на спинку вращающегося стула, глядит в окно и недоумевает, ради чего он работает на износ и загоняет себя в могилу. Мать часами перебирала старые фотографии. По вечерам они уже не говорили только про Хозяйство, а больше про детей и про полузабытые времена ухаживания в их первые годы в Америке. Копание в прошлом будило воспоминания, чаще горькие, чем сладостные. Когда за плечами полжизни, иной раз не очень-то приятно оглядываться назад.
Единственным утешением для родителей были письма. Два раза в неделю Фелисия подробно описывала все, что она делает, перемежая рассказ восторженными замечаниями в адрес своей вожатой тети Доры, в которой она нашла воплощение человеческого совершенства. Герби писал каждый день. Начал он бурно: с писем на четырех страницах в стиле своих лучших сочинений. Этот всплеск литературной плодовитости длился неделю, после чего письма ужались до сухих записок в одну страничку. Вскоре затем пошли чередой дешевенькие почтовые открытки, содержавшие по одному-два предложения. Как ни скупы были эти короткие весточки, все же они исправно приходили каждый день, и мать с отцом умилялись заботливости своего мальчика.
Однажды вечером Джейкоб Букбайндер устало возвращался домой по улице Гомера после тяжелого дня. Уже в двадцатый, наверное, раз он схватился со своим компаньоном из-за предложения продать Хозяйство. Связанный обязательством держать сторону компаньона, Кригер все еще пытался склонить Букбайндера к перемене решения постоянным нытьем, то есть такой формой убеждения, к которой он имел настоящее призвание. Поток бессвязной речи мог размыть все что угодно, только не решимость Букбайндера отстаивать свои права на основании голубой бумаги. Пауэрс выставлял их завод на продажу, считая, что злополучный документ не имеет никакой силы; а Кригер трусил и хотел выторговать условия повыгоднее. Однако твердая воля Букбайндера противилась желанию сбыть с рук плод всех его трудов, в то время как он еще полон сил. Воля помогала ему удержаться от согласия на продажу, но не спасала от избыточных доз кригеровского красноречия.
С головой, гудящей от слов «мирненько… я так скажу… тридцать лет в деле», отец Герби открыл дверь своей квартиры, и тут на него свалилось новое несчастье. Миссис Букбайндер плакала на кухне и бормотала что-то невнятное про письмо от Герби. Она показала на конверт с расплывшимися от слез чернилами. Букбайндер быстро взял со стола конверт и трясущимися руками вынул письмо.
Лист был пуст.
– Прихожу я сейчас с рынка домой и нахожу его в почтовом ящике, – причитала мать. – Мой мальчик болен, даже писать не может. Ах, Джейк, сядем поскорей в машину и поедем к нему.
С минуту отец озадаченно смотрел на чистый лист. Потом сказал:
– Если он так уж болен, тогда как же он надписал конверт? Видишь, это ведь его почерк.
Миссис Букбайндер схватила конверт и впилась в него глазами. Ее муж был, бесспорно, прав.
– По-моему, дело было так, – сказал Букбайндер. – Он написал письмо, а после по глупости отправил пустой лист.
– Думаешь? – немного повеселела мать.
– А как еще? Давай подождем до завтра. Пишет он каждый день – это уж точно. Завтра все узнаем.
В ту ночь миссис Букбайндер спала беспокойно. Утром она сидела на кухне у окна, поджидая почтальона. Тот пришел в урочный час, принес письмо от Фелисии и почтовую открытку от Герби, как водится, с двумя предложениями: «Я чувствую себя хорошо и надеюсь, что вы – тоже. Можете прислать мне банку лимонных конфет? Ваш любящий сын Герби». У матери камень упал с души, и она тотчас позвонила отцу, который грубовато заметил, что с самого начала знал, что причин для беспокойства нет. Тем не менее он рад слышать хорошую новость.
В последующие дни приходили очередные почтовые открытки. Еще через день, в субботу, Герби прислал письмо. Миссис Букбайндер нетерпеливо и с легкой внутренней дрожью надорвала конверт.
