— И ваш хозяин терпит из-за пустячных ставок, чтобы вы пропускали не знаю сколько рабочих часов, чуть ли не дней? Ведь когда вы ездите в Энгьен или Трамбле… Это что за мастерская?
— Живописная.
— Живописная?… О, конечно… Но…
Господин смотрел на Вазэма. Речь, очевидно, шла о мастерской художников, и такое богемское отношение к делу уже не удивляло его. Даже «хозяин», какая-нибудь знаменитость, увешанная лаврами Изящных Искусств, ворчал, должно быть, только ради приличия. Но этот молодой человек нимало не смахивал на начинающего художника.
— Но… Какого рода живопись?
— Художественные плакаты, буквы… Исключительно артистическая работа. Ею славится наша фирма.
— Ага, понимаю…
— Самый старый из нас, его зовут Пекле, очень талантлив. Он пишет пейзажи, людей, животных. Он мог бы выставлять свои картины, если бы хотел.
— Да, да. А вы учитесь этому ремеслу?
— Да.
— Или якобы учитесь. Потому что если вы проводите послеобеденные часы на скачках…
— Утром я растираю краски. Мою кисти. Иногда приготовляю смеси. Это редко поручают ученикам: надо иметь необычайно верный глаз…
Он поразмыслил и закончил тоном, внезапно разочарованным:
— Конечно, я понимаю, что это неважная школа.
— Что даст вам это в будущем?
Вазэм скромно пожал плечами, сделал гримаску.
— Сколько в час может зарабатывать в настоящее время живописец вывесок?
— Пекле, кажется, получает франк и двадцать пять сантимов.
Назвав эту цифру, которая вдруг ему показалась жалкой, Вазэм понял яснее, чем когда-либо, насколько он выше занимаемого им положения.
— Вам нравится это дело? — говорил господин. — Оно вам что-нибудь сулит?
Да, нечего сказать, блестящие перспективы! Достигнуть возраста Пекле, при его таланте, и зарабатывать в разгаре сезона двенадцать франков пятьдесят сантимов в день, а потом сидеть месяцами без работы! Непростительной слабостью было со стороны Вазэма согласиться на такое место, пусть даже временное. И он только что повредил себе в глазах собеседника, рассказав ему всю правду.
Поэтому он поспешил заявить немного заплетающимся языком:
— О, знаю, что это не для меня ремесло. Я занялся им временно. Тем более, что я получил очень хорошее образование.
Господин улыбнулся.
— Что? Диплом?
— А вы думаете! Я прошел годичный дополнительный курс и больше полугода учился в лицее Каольбэра. Я мог бы держать выпускные экзамены.
— Что же вам помешало?
— У меня умерли родители. Я был на иждивении у дяди.
— Ему не по средствам было ваше дальнейшее учение?
— Было бы по средствам, если бы он хотел. Но он тоже художник. Теперь он уже не работает, у него ревматизм. Но с моим хозяином он приятель. Вот как устроилось это дело.
Он забыл прибавить, что ему мало-помалу надоела школьная жизнь, ее однообразие, ее дисциплина, положение молокососа, в какое она ставит школьника по отношению к взрослым. Как раз за те четыре месяца, что он провел в лицее, его прилежание явно пошло на убыль. Потеряв отца, умершего через год после матери, он сам настаивал на том, чтобы его обучили какому-нибудь ремеслу. Дядя, приютивший его и располагавший только небольшими сбережениями, не видел необходимости пожертвовать своим спокойствием и старостью ради далеко не гарантированных научных успехов племянника.
— Как бы то ни было, вы пишете грамотно? И могли бы вести корреспонденцию? При некотором навыке…
Вазэм пожал плечами. Он хотел окончательно реабилитироваться.
— Дядя сбыл меня с рук на первое подвернувшееся место, только бы я ему не мозолил глаза и приносил несколько су… К тому же, мне только шестнадцать лет.
— Шестнадцать? Вам только шестнадцать лет?
— Да, 7 апреля исполнилось.
— Вам можно дать восемнадцать, не меньше.
— Не только по наружности, — ввернул негромко Вазэм.
Господин что-то соображал. Помолчав, он сказал:
— Для совершенно сидячей должности вы, пожалуй, не подошли бы. Но немного конторской работы вперемежку с долгими разъездами по городу, причем все это требовало бы некоторой инициативы и могло бы дать вам положение с будущим, — что бы вы, на первый взгляд, сказали по этому поводу?
— Это было бы мне очень по душе. И к тому же я в этом уже отлично разбираюсь.
— В чем разбираетесь? Ах, нет! Речь идет не о скачках. Конечно, я ими занимался последнее время, потому что надо ведь что-нибудь делать. Вы, вероятно, слышали про постановление Кассационной палаты от 28 марта этого года. В принципе, оно благоприятно для букмекеров. Они его приветствовали как начало новой эры. Мне тоже показалось, что тут есть возможность заработать деньги. Сезон был действительно удачен. Остановлено значительное сокращение доходов тотализатора. В нашу пользу, разумеется. Но мне известно через некоторых знакомых, что вскоре предстоит парламентская атака на нас. Рано или поздно букмекеров придушат. И к тому же для меня это не дело. Видите, я говорю, как вы… Но я и вправду расположен к чему-то другому. И я — не в вашем возрасте. Время, которое у меня пропадает, обходится мне несравненно дороже. Заметьте, я ни о чем не сожалею. Эти полгода снабдили меня фондами, а также познакомили с другими вопросами. Словом, я готовлюсь уступить другому мою книгу и взяться за новое дело. Для начала я не хочу обременять себя ни персоналом, ни накладными расходами. Я постараюсь все делать сам, имея помощником какого-нибудь молодого и расторопного малого.
От каждой фразы этого господина радость Вазэма, его жажда будущего, его вера в свою судьбу немного возрастали. Но он вспомнил про господина Поля, чей голос слышал в телефон. В своем возбуждении он решился спросить:
— А господин Поль у вас не останется?
— Вы знаете господина Поля? Ах да! — и он улыбнулся, как бы подумав, что на такое замечание был бы неспособен вялый мальчик. — Нет, он у меня не останется. Прежде всего, он стар. Не сможет бегать, как нужно. А затем, он недостаточно гибок, не разнообразен в своих способностях. Я уступлю господина Поля своему преемнику. Мне нужен человек, которого бы я мог вытурить через два месяца, если буду им недоволен, и не ждать от него при этом никаких драматических жестов. Вы видите, я говорю с вами откровенно. Человека в возрасте господина Поля труднее выбросить на мостовую.
Эти последние замечания, не случайно оброненные, охладили немного Ваээма. Но в себя он настолько верил, что не представлял себе, как мог бы он не справиться с работой, которую бы делал с удовольствием.
Господин внезапно закончил беседу, достав мелочь и подозвав официанта:
— Ну вот. Подумайте. Я беру вас на испытание. Для начала вам придется заполнять карточки для картотеки, немного заниматься корреспонденцией, а главное — разъезжать по Парижу с поручениями, которые потребуют сметки и, повторяю, инициативы. Дело не скучное. Сто франков в месяц. Для шестнадцатилетнего это приличное жалованье. Предупреждаю вас, что вы не всегда будете свободны по воскресеньям. Но если дело пойдет, вам не придется просить меня о прибавке. Или я вам дам долю в прибылях. Запомните мой адрес: Хаверкамп, улица Круа-де-Пти-Шан, 21. Дайте-ка, я вам это запишу. Это моя прежняя контора. Я перебираюсь в лучшую. Где вы работаете?
— Улица Монмартр, 164… Если вам нужны рекомендации…
— Плевать мне на рекомендации. Я увижу вас в работе. Но ваша мастерская в пяти минутах от меня и вам легко будет забежать ко мне с ответом. Мне, разумеется, понадобится разрешение вашего дяди… До свиданья.
Человек остановился и сказал:
— Подождем немного.
Они дошли по улице Рамбюто до угла улицы Бобур. Человек смотрел во все стороны, но особенно пристально — назад.
В то время широкая и почти прямая часть улицы Бобур начиналась только от улицы Рамбюто и тянулась до улицы Реомюр. Двадцать первых номеров на улице Бобур шли извилистой лентой, углублявшейся в самую старую часть квартала Сен-Мерри и сливавшейся там с улицей Бризмиш. Мало было мест в Париже более затерянных и глухих.
Туда свернул человек, убедившись, что никто не следует за ним. Затем направился по улице Бризмиш и сразу же повернул на улицу Тайпэн, которая в ту пору еще существовала.
Улица эта, шириною в три метра, имела форму прямоугольного колена.
Фонарь на кронштейне освещал скользящим светом очень древние фасады; но входы в дома оставались в глубоком мраке.
Человек так внезапно вошел в один коридор, что его спутник заметил это только спустя секунду и вынужден был повернуть назад.
В коридоре, по которому двое могли идти только гуськом, было темно. Все же в него проникал слабый свет сквозь оконце, проделанное в нише слева.
Они прошли через дворик и проникли в другой, очень короткий коридор, куда выходили только две двери: одна в глубине, другая слева.
