Воздух насыщен дымом, испарениями густых вин. Глаза блестят. На утомленных лицах дрожат блики яркого света. Языки заплетаются…
В экипаже укутанная в меха Надина довольно говорит:
— Как хорошо, что Бухарест становится цивилизованным городом, а то здесь все сводилось к жареным колбаскам, цыганам-музыкантам и грубому хамству. Не так ли, Григ, милый?
— Конечно, так.
— А шансонье очень забавный! — добавляет она после небольшой паузы. — Ты заметил, что он пел только для меня?
Григоре чувствует лишь одно — Надина рядом с ним, счастливая, теплая. Он отвечает страстным, покорным голосом:
— Ты самая красивая!
— Это ты, Петрикэ?
— Я, я! Открывай, мать, быстрее!
Петре вошел. В доме темно. Лишь огонь в печи отбрасывает багровый круг света.
— А ты, видать, еще не спишь? — удивился Петре.
— Когда же мне спать? Пока ребят накормила, пока они улеглись, вот и время прошло, — ответила мать, хлопоча у печи. — Только и ты, родной мой, больно уж припозднился, а мне, одному богу ведомо, до чего трудно приходится. Не знаю, как последние куски поделить, чтоб и тебя не обидеть, и малых накормить.
Петре, вздыхая, уселся на лавку:
— Так ведь я, мать, тоже не на гулянье был, не на пирушке.
Смаранда поставила перед сыном тарелку с едой. Некоторое время в комнате слышалось лишь торопливое прихлебывание и чавканье. На другой лавке, на лежанке и на печи тяжело сопели сквозь сон дети. Немного утолив голод, но все еще продолжая есть, Петре рассказал матери, что и сегодня ему не удалось довести до конца свои дела со старым барином. Приказчик мутит воду, юлит, говорит, что барин, коли обещает, то обязательно сдержит слово, что заплатить за быка он велел еще той зимой, но о том, чтобы простить долг, ничего не говорил.
— Вот так он и меня за нос водил, месяц за месяцем, а уж скоро год сравняется, как помер твой бедный отец, — со слезами пробормотала Смаранда.
— Ну, я этого так не оставлю, можешь не сомневаться! — твердо сказал Петре. — Это наше право, и я не уступлю. Мы ведь не милостыню просим — отец-то на них работал, пока бог его не прибрал…
Он вычерпал последние ложки похлебки и надолго замолчал, не сводя глаз с красных языков пламени, лениво гудевшего в печи. Затем добавил помягче:
— Терпишь, терпишь и вздыхаешь, пока не станет невмоготу, а уж тогда…
Вновь помолчал и чуть спустя задумчиво добавил:
— Вот мужики наши тоже умом раскидывают и все советуются, как им быть, что делать. Потому-то я и задержался…
Петре осекся, словно что-то вспомнив, и спросил:
— А почему, мать, лампу не зажигаешь? Неужто весь керосин вышел?
— Да нет, чуток еще есть, только я подумала, что хватит с нас и света от печи…
Петре покачал головой, соглашаясь:
— Твоя правда, печь тоже светит, коли нет другого огня! Пламя затрещало, дрова разгорались. Лицо Петре озарилось красным светом. Его тень заплясала по стене, и стена будто закачалась.
5
Титу Херделя подробно написал домой, как он жил в ожидании места и как он теперь, можно сказать, с божьей помощью, прекрасно устроился. В письме он не только хвалил самого себя, но и всячески расхваливал «Драпелул», расписывая ее как газету весьма значительную и влиятельную. Зная, что отец большой любитель прессы, он отправил ему увесистую пачку разных изданий, не преминув обвести красным карандашом в «Драпелуле» все материалы, написанные им лично, и, в частности, две передовые статьи, где он отважно воевал с самим графом Аппоньи{12}. Титу не забыл, конечно, вовсю расхвалить Григоре Югу (жена которого — истинное чудо красоты и элегантности, так что все барышни Амарадии и окрестностей тут же умерли бы от восхищения и зависти, если б ее увидели), а также рассказал, как он провел время в их загородном замке, похожем на замок графов в Бекляне, и как возвратился в Бухарест в автомобиле, покрыв расстояние, приблизительно равное расстоянию между Бистрицей и Клужем. Он передал отцу дружеский привет от Гаврилаша, который относится к Титу, как к родному сыну, и просил кланяться всем знакомым, в том числе и священнику Белчугу, — ведь в конечном счете тот отнесся к нему очень хорошо, так что мелкие недоразумения прошлого пора забыть. Далее Титу писал, что ждет приезда священника в Румынию, как тот обещал еще в те дни, когда хлопотал о строительстве новой церкви в Припасе. Белчуг — человек вдовый и состоятельный, может смело приехать и не пожалеет о расходах, так как Бухарест даже красивее Будапешта, не говоря уж о том, что здесь сердце румынской нации. Заодно Титу торжественно поздравил Гиги с помолвкой и пожелал ей всяких благ, а Зэгряну написал, что он прекрасный малый. Ему очень жаль, что он не сможет приехать на свадьбу, но теперь у него уйма срочных дел, а к тому же и с деньгами у него пока не густо.
Титу, конечно, ничего не упомянул о своих любовных похождениях, хотя прекрасно знал, что Гиги они бы чрезвычайно заинтересовали. Ему не хотелось, чтобы в Амарадии узнали, что он и в Бухаресте ведет себя легкомысленно, но за последние недели, с тех пор как отпали заботы о хлебе насущном, именно эти похождения занимали его больше всего.
Мими сдержала слово и пришла в свою девичью комнатку как-то после обеда, когда знала, что матери не будет дома. Она разделась сама и сразу же нырнула в старую кроватку. С тех пор она каждый раз, приходя к нему, тут же раздевалась, сбрасывая с себя даже сорочку, и оставалась в чем мать родила. Налюбовавшись своей наготой в большом зеркале с рамой орехового дерева, стоявшем здесь тоже со времен ее девичьей жизни, Мими быстренько пряталась в кроватке, в которой когда-то предавалась мечтам.
Первое время Титу встречал ее, волнуясь и гордясь тем, что покорил столь восхитительную женщину. Вскоре, однако, он понял, что не является единственным гордым счастливцем, что ему перепадают лишь объедки и все это любовное приключение объясняется лишь случайным капризом Мими, захотевшей вкусить любви поэта. Впрочем, Мими не постеснялась ясно ему заявить, что он не вправе предъявлять ей никаких претензий и надоедать своей ревностью, потому что ей достаточно осточертели упреки мужа. Титу, разумеется, примирился с создавшимся положением, подумав, что в конце концов она дает ему, что может, и незачем ему отказываться от красивой, вдобавок не требующей расходов женщины.
Но потом появились и неизбежные, правда пока еще незначительные, осложнения. Его ученица Мариоара, по-видимому, о чем-то догадавшись, стала его укорять, заявляя, что если он не любит ее по-настоящему, то должен честно в этом признаться, а не издеваться над ней, точно над уличной девкой, изменяя ей с кем попало. В заключение она прямо пригрозила пожаловаться на него госпоже Гаврилаш. Чтобы успокоить девушку, Титу пришлось целый вечер ее убеждать и клясться, что он любит лишь ее одну.
А в один прекрасный день за него взялась госпожа Александреску и принялась ему выговаривать так жалобно, будто ее покинул Женикэ:
— Господин Херделя, я вас от души прошу, умоляю, будьте благоразумны, не губите бедную Мими! Девочка, наверно, любит вас, я сразу заметила, как вы ей симпатичны, но вы должны быть осторожнее и оберегать ее, а то Василе узнает, и тогда не миновать беды… Я ничего не говорю и ни в чем вас не обвиняю, ведь страсть все сметает на своем пути, да и не удивительно, что бедняжке Мими надоел этот грубиян и бирюк, но…
Титу покорно выслушал сетования хозяйки и только к концу разговора попытался робко возразить, скорее стремясь показать, какой он рыцарь, чем надеясь на то, что ему поверят. Если же он действительно чувствовал себя неловко перед госпожой Александреску, то это было скорее из-за Танцы, за которой он стал в последнее время весьма энергично ухаживать. Госпожа Александреску представила его родителям девушки и вовсю расхвалила. С тех пор Титу зачастил в район вокзала, в домик господина Александру Ионеску, начальника одной из канцелярий министерства финансов. Танца стала его прекрасной и истинной любовью. Благодаря ей в нем вновь ожило поэтическое вдохновение. Каждый вечер, закончив с обязательной писаниной для «Драпелула», утопая в клубах табачного дыма, он прославлял в стихах это божественное создание. Танца отвечала ему теми же чувствами. Несмотря на свою робость, она призналась ему, что не может без него жить. Если она не видела Титу хотя бы два-три дня, то выдумывала всевозможные предлоги, чтобы навестить Ленуцу, наперсницу своей любви, и та, конечно, сейчас же приглашала Титу.
Все эти увлечения не мешали ему справляться с работой в редакции, напротив, даже помогали. Каждое утро Титу добросовестно являлся в «Драпелул» с очередной рукописью. Там он неизменно заставал одного Рошу, который вечно торчал за своим письменным столом, словно никогда и не уходил. К обеду появлялись репортеры и другие сотрудники, вечно куда-то спешащие, суетливые, недовольные. Все они шумно разглагольствовали, спорили, но писать и не думали, так что Херделя был, по существу, единственным помощником Рошу, который частенько ему говорил:
