Все эти увлечения не мешали ему справляться с работой в редакции, напротив, даже помогали. Каждое утро Титу добросовестно являлся в «Драпелул» с очередной рукописью. Там он неизменно заставал одного Рошу, который вечно торчал за своим письменным столом, словно никогда и не уходил. К обеду появлялись репортеры и другие сотрудники, вечно куда-то спешащие, суетливые, недовольные. Все они шумно разглагольствовали, спорили, но писать и не думали, так что Херделя был, по существу, единственным помощником Рошу, который частенько ему говорил:
— Ты, малыш, выдвинешься, так и знай! Ты мне поверь, дружок, я не болтаю чепухи, как эти барчуки, которые забегают сюда на секунду, бахвалятся, лгут напропалую и даже строчки не способны написать как следует! Ты, малыш, далеко пойдешь, потому что тебе нравится работа и ты от нее не отлыниваешь. Это уж точно!.. У тебя есть все необходимое для хорошего журналиста — талант и трудолюбие. Правда, может случиться, что ты плюнешь на это ремесло. Ты человек порядочный, а для журналистики это только помеха. Но все равно, ты своего добьешься, за что бы ты ни взялся!
Титу, в свою очередь, считал себя обязанным докладывать Рошу всякий раз, когда обедал у Гогу Ионеску, бывал в гостях у Григоре Юги или когда происходило еще что-нибудь подобное, представляющее, как ему казалось, интерес не только для него лично. Но секретарь редакции не одобрял этих визитов Титу, расценивая их как проявление карьеризма, и безапелляционно заявлял, что настоящий журналист должен вращаться только в своем кругу и не лезть к знатным господам, чтобы не усыпить свою совесть. Журналист всегда должен быть готов протестовать и обличать; это тем более необходимо в такой стране, как Румыния, где беззаконие — единственный, постоянно действующий закон.
— Ты только хорошенько открой глаза, малыш, и посмотри вокруг. Ты прокатился по деревням в автомобиле и гостил в барских особняках, но не приложил ухо к земле, чтобы уловить голоса, которые не пробиваются наружу. Из автомобиля ничего не видно и не слышно. И на тротуарах Бухареста тоже ничего не увидишь и не услышишь. Вся наша видимая роскошь и цивилизация фальшивы и искусственны. Действительность, молодой человек, совсем иная. Мы вывозим за границу десятки тысяч вагонов зерна, а несколько миллионов наших крестьян не имеют достаточно кукурузы, чтобы каждый день варить себе мамалыгу! Понимаешь, что это значит? Ослепительное освещение Бухареста не больше чем самообман. Мы не смотрим по ту сторону этого освещения, так как знаем, что там бездонная пропасть и достаточно только увидеть ее, чтобы содрогнуться. Наша действительность — это не роскошь и блеск, не автомобили, не помещичьи усадьбы! Нет, малыш! Все это — лишь тонкая оболочка, которая прикрывает вулкан боли и страдания. Эта оболочка завтра-послезавтра прорвется, и тогда…
Но Титу уже привык к пророчествам о неминуемой катастрофе. Как только речь заходила о положении в стране и о страданиях крестьян, каждый считал своим долгом не только прослезиться, но и предсказать самые грозные и неминуемые беды. Наверно, так всегда было и будет. Горожане, знающие деревенскую жизнь лишь по увеселительным поездкам на лоно природы, полны сочувствия к вечно недовольным и готовым взбунтоваться крестьянам именно потому, что твердо уверены: румынские крестьяне не способны восстать по-настоящему.
6
— Ты бы не хотел, Григ, чтобы мы провели рождество у себя в деревне? — весело спросила Надина незадолго до праздников.
Григоре ответил лишь признательным взглядом. Предложение жены он истолковал как проявление деликатного внимания к себе. Ничего не могло бы порадовать его больше, чем это доказательство душевной близости. Таким образом, их любовь скрепляется полным взаимопониманием. Физическая страсть становится наконец прочной, ибо ее питает неиссякаемый источник духовной близости. Если бы он с самого начала относился к Надине так, как сейчас, они бы не причинили друг другу столько горя! Настоящую цену счастья познаешь лишь после того, как тебя очищает несчастье.
О подробностях они столковались легко. Григоре довольствовался тем, что запоминал малейшие желания Надины, чтобы все их затем выполнить. Первый пункт предусматривал, что рождество они проведут в Амаре, но Новый год встретят обязательно в Бухаресте. Принято. Во-вторых — рождество надо отметить весело и шумно, пригласить побольше гостей и лучших музыкантов. Конечно, и это принято. На рождество надо созвать всех соседей по поместью, разумеется, тех, кто поприличнее. Об этом позаботится Мирон Юга, которого решение детей, несомненно, обрадует. Григоре специально напишет отцу и попросит его пригласить из Питешти уездного префекта, так что на их веселом празднестве будет представлено даже правительство. Надина улыбнулась, мысль о присутствии префекта показалась ей забавной… Затем Григоре спросил:
— А из Бухареста захватим кого-нибудь или лучше не стоит?
— А как же? — удивилась Надина. — Если у нас там будут только помещики и арендаторы, включая даже префекта, мы от скуки на стену полезем. Правда, приедут Гогу и Еуджения, у которых гостит семья ее брата. Он, кажется, преподаватель или что-то в этом роде в Джурджу{13}. Само собой разумеется, они приедут вместе со своими гостями. Затем надо прихватить с собой нескольких остроумных молодых людей, чтобы было с кем поболтать. Хотя бы двоих-троих.
Когда Надина произнесла имя Рауля Брумару, она заметила или ей это почудилось, что по лицу Григоре пробежала едва уловимая тень. Она тут же поспешно добавила:
— Если тебе не хочется, Григ, не надо! Я просто подумала о Рауле, потому что он всегда веселый и…
— Нет, нет! Почему же? Пожалуйста… пусть будет и бедняга Рауль! — согласился Григоре с пренебрежительным сочувствием.
— А может быть, пригласим и того молодого человека, я забыла, как его зовут, из Трансильвании? — продолжала Надина. — Он нам споет трансильванские колядки…
Рождество приходилось на четверг. Надина решила, что они выедут в Амару во вторник после обеда, чтобы как следует выспаться и отдохнуть к рождественскому вечеру. На Северном вокзале столицы их поджидал один только Рауль. Остальные светские кавалеры в последнюю минуту уклонились, принеся извинения. Лишь за станцией Китила появился веселый и сияющий Титу Херделя. Он тут же сочинил, будто примчался к самому отходу поезда и устроился в другом купе. В действительности же он пришел на вокзал за целых полчаса до отправления и занял удобное место в вагоне третьего класса, так как билет надо было оплачивать из собственного кармана, а ему не хотелось транжирить деньги.
Его объяснения и извинения внимательно выслушал один лишь Григоре. Надина была полностью поглощена какой-то пикантной историей из журнала «Vie parisienne»[4], которую пересказывал ей Рауль Брумару, так что она лишь улыбнулась Титу и, протянув левую руку, равнодушно осведомилась:
— Как поживаете, mon cher?[5]
Титу потолковал немного с Григоре о политике, узнал, что Гогу Ионеску уже три дня как в Леспези, и обрадовался предстоящей там встрече с Александру Пинтя, с которым он познакомился еще в Сынджеорзе. Затем он под благовидным предлогом ушел в свой вагон, опасаясь, как бы контролер не наткнулся на него и не поднял на смех за то, что он расположился в первом классе, хотя у него билет третьего.
Снег, выпавший в Бухаресте, показался им сущим пустяком по сравнению с сугробами в Амаре. В Костешти их ждали сани. Надина радостно встрепенулась. Как только они приехали в усадьбу, она распорядилась, чтобы назавтра заложили сани для прогулки по окрестностям.
На второй день Григоре встал пораньше, чтобы все подготовить для задуманной Надиной прогулки. Однако его ожидал неприятный сюрприз. Накануне вечером старый, надежный кучер Иким, как всегда, выпряг кобыл из барских саней, напоил их и отвел в конюшню, чтобы привязать к яслям. Но пугливая гнедая вдруг поднялась на дыбы, заколотила копытами и так зашибла бедного старика, что его вынесли из конюшни на попоне. Ясно, что сегодня он не сможет править санями, а другие конюхи не смеют даже близко подойти к норовистым кобылам. Григоре эта история очень раздосадовала. Он, конечно, жалел Икима, но главным образом расстроился из-за Надины, так как знал, что она обожает быструю езду и будет очень недовольна, если ей придется довольствоваться обычными упряжными лошадьми. К счастью, приказчик Бумбу подсказал, что можно позвать Петре, сына Смаранды. Тот служил капралом в артиллерии, а там, уж конечно, обуздывал всяких коней, так что шутя справится и с господскими лошадьми. Петре тут же вызвали.
Выехали они, однако, лишь к полудню. Надина уселась рядом с Титу, а Рауля посадила во вторые сани вместе с Григоре, который в мыслях благодарно поцеловал ее за это. Сани Надины помчались по кружному пути, указанному Григоре, — Руджиноаса, Бабароага, Глигану, Леспезь, а оттуда — домой. Укутанные в огромные, похожие на средневековые пелерины, бурки, укрытые плотными меховыми полостями, они не опасались мороза, державшегося уже целую неделю. Как только выехали из Амары, белое поле раскинулось перед ними, будто бесконечная горностаевая мантия, сверкающая в лучах холодного солнца. Шоссе прорезало равнину блестящей, прямой чертой, по которой стремительно скользили сани. Петре стоял, чуть наклонившись вперед, и лишь изредка подгонял лошадей, резко щелкая языком. В серой сермяге и черной овечьей шапке, сбитой на ухо, он казался еще выше и сильнее, чем обычно.
