— Прости, я не должен был рассказывать, — выпалил я, заглядывая ей в лицо. Мне хотелось утешить Джоан, поэтому я обнял ее и крепко прижал к себе.
Жалким сдавленным голосом она пробормотала что-то, а я только и смог сказать, чтобы она не переживала так и не плакала. Одной рукой я обнимал ее за талию, а второй попытался отнять ее ладони от лица и повернуть его к себе. Я поцеловал сперва ее мокрые соленые щеки, а потом и губы. В следующий миг Джоан обвила руками мою шею и прильнула ко мне бархатистыми губами: у них был странный аромат моря, и вот, вспыхнув, в них уже занялась дикая безудержная жизнь, похожая на огонь, который я не мог не разделить. Так вот к чему все шло, наконец понял я в исступленном напряжении. Но где-то в глубине души, плененной двойным таинством кипящей в жилах крови и огромной черной ночи вокруг, которая нарочно нас сблизила, я сознавал, что целую не Джоан Элингтон, а сладко-соленые губы любой абстрактной девушки, а она целует не меня, а образ другого мужчины.
Вдруг, словно тоже осознав эту губительную истину, Джоан отвернулась, и я ощутил на губах вкус мокрого твида. Она резко отстранилась и с силой оттолкнула меня обеими руками.
— Не глупи! — гневно закричала она, словно последние пять минут мы не целовались, а дрались. — Ох, хватит, глупый мальчишка! Мне надо домой.
— Хорошо, — пробормотал я, рассердившись не меньше Джоан. Впервые в жизни я понял, почему с женщинами иногда так скверно обращаются: во мне поднялась волна страшной силы, которую надо было каким-то образом выпустить. Я отстранился и сунул руки в карманы плаща. — Пойдем. Я тебя не останавливаю.
Сквозь черные мокрые деревья мы выбрались на дорогу. Хотя час был не поздний, мне казалось, что уже глубокая ночь: ясная и холодная, присыпанная блестками звезд. Какое-то время мы шагали молча.
— Если ты кому-нибудь об этом расскажешь, — наконец произнесла Джоан, — клянусь, я никогда не буду с тобой разговаривать.
— Зачем мне это? — громко и презрительно спросил я.
— Ты разозлился?
— Да, я зол. Почему-то я не люблю, когда меня называют глупым мальчишкой, особенно если это девушка, которая только что сама меня поцеловала…
— Ох, молчи! — воскликнула она.
— Конечно, — произнес я напыщенно и благородно, как умеют только юнцы.
До самого дома Элингтонов я не раскрыл рта, а потом Джоан меня удивила. Она заговорила почти виновато:
— Знаешь, я ведь не на тебя рассердилась, а на себя. Грегори, я не понимала и не слышала, что несу, просто мне надо было как-то остановиться. Я не считаю тебя глупым мальчишкой. И ты был очень добр ко мне… наверное, слишком добр.
— Ладно, — проворчал я.
Вообще-то я уже не обижался, но сменить тон так быстро не смог. Это свойственно юношам; с возрастом мужчины все же осваивают несколько полезных приемов. Джоан остановилась в зеленоватом свете фонаря, склонила голову и печально мне улыбнулась. Она была бледна, красива и одухотворена, почти как Джоан Элингтон, к которой я привык, но еще не совсем. Мне снова стало хорошо, однако в глубине души теплился огонек гнева, который не потух до нашей новой встречи пять лет спустя.
— Давай все это забудем, хорошо? — тихо попросила она.
— Хорошо, — ответил я, не желая ссориться. Больше всего мне хотелось вернуться домой и целый час непрерывно писать.
— Мир?
— Конечно, Джоан, о чем речь, — доброжелательно ответил я. Видимо, чересчур доброжелательно, потому что она тут же пробуравила меня подозрительным взглядом.
— Ну, дальше не ходи, возвращайся домой, — выпалила она. — Спасибо за прогулку. Спокойной ночи.
Было уже поздно, когда я добрался до дома: даже дядя Майлс, который любил на ночь обменяться со мной парой острот, лег спать. Прогулка, непогода и волнения очень меня утомили, однако спустя много лет, сидя в номере гостиницы «Ройял оушен», я вспомнил это со всей ясностью: я заставил себя сесть за стол и писал целый час, как умею делать по сей день. «И в этом, дружище Доусон, — сказал я себе, разминая затекшую спину, — твое большое преимущество перед бедняжкой Джоан».
Минуту или две я мерил шагами номер: Браддерсфорд 1913-го постепенно удалялся и таял. Так бывает, когда приходишь в себя после яркого и насыщенного событиями сна: в первые секунды помнишь все очень хорошо, а затем тонкий расписной занавес распадается на блеклые дразнящие нити. Вот и теперь, раскурив очередную трубку и вернувшись в кресло, я помнил, как после расставания с Джоан писал, не разгибаясь… но что было дальше?.. Короткие дни и работа на Кэнэл-стрит… отъезд мистера Элингтона… тайное ликование Никси… Я как мог избегал Джоан — скорее ради нее, чем ради себя, а потом, когда мы все-таки встретились в обществе, она даже бровью не повела, словно нашего поцелуя в лесу Уэбли никогда и не было. Ссора с Бриджит?.. Когда это случилось и почему? Впервые моя память выдала абсолютно чистый лист. Зато я вспомнил одну вечеринку, которую совсем не хотел вспоминать. Странно, что я, даже в юности не любивший вечеринок, регулярно их посещал: причем не только посещал, но и запоминал во всех подробностях, тогда как более важные происшествия, как, например, ссора с Бриджит, стирались из моей памяти. Вечеринка, о которой пойдет речь, случилась вскоре после нашей прогулки с Джоан, за неделю или две до Рождества.
То была театральная вечеринка воскресным вечером в отдельном зале на втором этаже «Короны», большого и шумного бара напротив мюзик-холла «Империал», где часто бывали гастролеры и артисты эстрады. Как ни странно, на это фееричное и богемное мероприятие я попал благодаря дядиным друзьям — любителям виста.
Кроме почтенных Блэкшоу, Варквудов и Данстеров, наш дом, как я уже говорил, посещали Джонни Лакетт и его супруга; у Джонни было две сестры-актрисы, да и сама миссис Лакетт время от времени пела на сцене. Они ходили на все спектакли и представления в Брэдфорде, Лидсе и прочих окрестных городах, постоянно общались с актерами и певцами, знали все театральные сплетни, частенько напивались и опаздывали на поезда. (Мне их жизнь казалась чудесной; даже сейчас я отнюдь не уверен, что это было не так и что современный кинематограф смог бы их чем-нибудь удивить. В первый же год войны Джонни — беспечный владелец табачной фабрики — обанкротился, и вскоре после этого в Мертон-парке нашли его труп. Но все же в отличие от многих из нас он успел пожить в свое удовольствие.) В тот воскресный декабрьский вечер я случайно встретил Джонни Лакетта на улице: он тоже вышел прогуляться, чтобы растрясти плотный ужин и восемь порций виски. Огромные черные усы, яркий клетчатый костюм и властный взгляд придавали ему сходство не то с подгулявшим фокусником, не то с дрессировщиком львов. Он приветствовал меня так сердечно, словно мы были две одинокие баржи в тумане.
— Так-так-так! Юный Грегори Доусон! Издалека видно писаку! Слыхал, ты теперь сочиняешь для газет?
Я кивнул и не стал распространяться на эту тему: я все равно не смог бы объяснить ему разницу между моими высокими литературными устремлениями и «сочинительством».
— Ну-ка, ну-ка… — Он вытащил из кармана длинную черную сигару — такую же, какую курил сам. — Угощайся!
— Спасибо, мистер Лакетт. Хорошие?
— Прислали образец из Южной Африки. Хуже не бывает, черт подери! — Он расхохотался. — Я сегодня сам по себе, благоверную в последний момент позвали в Лидс петь ораторию, кто-то у них там заболел. Господи, ненавижу оратории, они мне попортили кровь! Так, малыш Грегори, — он с серьезным видом поправил мне галстук, обдав резкой вонью сигар, виски и напомаженных усов, — раз ты сочиняешь для газет, то небось должен всякое в жизни повидать и попробовать. Как насчет веселой пирушки?
Я пробормотал что-то о встрече с друзьями, но Джонни Лакетт только отмахнулся.
— Повидаешься с друзьями в другой раз, мой мальчик. Сегодня одна известная личность устраивает вечеринку в «Короне» — закрытый банкет на втором этаже. Неплохая компания подбирается, скажу я тебе. Будет несколько актеров пантомимы, они недавно приехали из Лондона (там выступали в Королевском театре) и еще даже не начали репетировать, ну и несколько местных придет. В общем, ты понял. Они будут рады видеть любого моего приятеля, особенно если он сочиняет для газет. Ну, где встречаемся? Давай прямо в баре «Короны» ровно в восемь. Костюм оставь этот, а галстук надо поменять, уж больно скучный. И не кури эту сигару. Скажи дяде, чтобы угостил ею Блэкшоу. А я пойду домой, вздремну малость. Ну, будь здоров! Увидимся в восемь!
Не знаю, вздремнул Джонни в тот вечер или нет, но перед нашей встречей в «Короне» он явно успел выпить еще несколько порций виски. Нельзя сказать, что он был вдрызг пьян — такого с ним вообще не случалось, — скорее он был менее трезв, чем обычно. Джонни познакомил меня с комиком по имени Табби Фуллер и громко прошептал: «Стабильно получает восемьдесят в неделю — и недаром. Обхохочешься!» Чуть позже он столь же громко прошептал на ухо Табби: «Умнейший юноша в городе, сочиняет для всех газет на Севере, очень влиятелен». Это удивительное заявление, с которым я не мог поспорить, поскольку оно не предназначалось для моих ушей, выставило меня в ложном свете. По-видимому, Табби сообщил своим коллегам, что любому артисту достаточно со мной побеседовать, чтобы его имя появилось во всех газетах. С той минуты мне не давали прохода.
