— Тихон Парфеньич, ну, на что вам?…
— Мне? как на что? Порадоваться за старого приятеля да предложить ему услуги по силам.
— Ну, ну, положим, что скоро, — отвечал, смеясь, штаб-ротмистр.
— На Фоминой, небось…
— Ну, на Фоминой; потом же что?…
— А на Фоминой[138], так торопиться действительно нужно, и деньжонок призапасти не мешает…
— Как же не торопиться, посудите сами, Тихон Парфеньич! шила в мешке не утаишь, и скрывать, почтеннейший, не для чего; по правде сказать, коли уже все знают… только, сделайте милость, то есть не разглашайте; знаете, нехорошо заблаговременно.
— Предателем не был и не буду.
— Кто говорит о предательстве, почтеннейший, так, чтобы не сболтнуть.
— Болтают нетрезвые, сударь.
— Боже упаси меня полагать такое, Тихон Парфеньич.
— А не полагаете, так к делу: право, пора — сестра ждет решительного чего-нибудь; деньги у ней готовы, закладной в суде не замешкают; только вот что, Петр Авдеич…
— Что же такое?
— Запродажная запись не была бы ли чище? По закладной хлопот много: пойдут справки да выправки, пожалуй, продлится с месяц в присутственных местах; а будто продали, и дело с концом! Заплатите в срок — бумажку в куски; просрочить вам не для чего, и сестра покойна, и вы покойны; право бы так.
— По мне, пожалуй, — сказал Петр Авдеевич, подумав с минуту, — как ни кончить, да кончить. Деньги же скоро можно то есть получить?…
— За деньгами остановки не будет; вынимайте бумажонку — и по рукам.
— Ну, благодарю, Тихон Парфеньич, услугу важную оказали мне…
— Но не даром, — перебил городничий, — чур, не забыть нас, бедных и ничтожных, когда возвыситесь.
— На этот счет просить не нужно; одолженье за одолженье, — отвечал, смеясь, штаб-ротмистр.
— То-то, сударь, смотрите, обманете — стыдно будет.
— Век не обманывал, Тихон Парфеньич, а с тридцати лет начинать поздно.
— Где же свадьба?
— Сказать?
— Разумеется, сказать!
— Ей-богу?
— Ей-богу, — повторил городничий, трепля дружески штаб-ротмистра по плечу…
— Не выдадите, Тихон Парфеньич?
— Что вы, присягнуть прикажете, что ли?
— А не выдадите, так не знаю, где именно свадьба, а думаю быть женатым скорехонько.
— Ай да молодец, вот уж подлинно молодец!
— Недурно то есть распорядились?
— Чего дурно, сударь, чай, у столичных франтов от зависти полопают легкие.
— Пусть их лопают, почтеннейший, а как женюсь, такой пир задам, что ахти мне.
— И нас позовете?…
— Еще бы: женка-то какая будет, не чета какой-нибудь Коч… — Тут штаб-ротмистр прикусил себе язык и присел, зажимая рот.
В тот же миг за притворенными дверьми гостиной раздалось громкое рыданье. Городничий бросился на плач, а Петр Авдеевич схватил фуражку свою, выбежал вон из залы.
Считаю излишним называть то существо, которое поднял Тихон Парфеньевич с пола своей гостиной.
К страстной неделе[139] все нужные бумаги для свершения сделки штаб-ротмистра с Елизаветою Парфеньевною Кочкиною были приведены к окончанию, и денежная сумма, за исключением значительных процентов и еще значительнейших расходов по делу, вручена городничим Петру Ав-деевичу.
Вполне счастливый костюковский помещик, не помня себя от радости, приступил ко всем приготовлениям и, рассчитав не только дни, но часы и минуты, он отслужил в городе молебен и торжественно отправился в Петербург.
Тихон Парфеньевич снабдил его всеми нужными, по мнению его, наставлениями, а Елизавета Парфеньевна, забыв все прежние, как она говорила, неприязненности, вручила ехавшему с барином Ульяшке огромный пирог с печенкою. Ульяшка, повытаскав из чемодана скромный барский скарб, развесил его по всем диванам, креслам и стульям; потом вычистил штаб-ротмистрские сапоги, выбил трубку и, не снимая тулупа, улегся на одной из кушеток, обитых трипом, которая показалась Ульяшке удобнее прочих. Слуга заснул прежде господина: думать было ему не о чем, дворца и Невы он не видал, а поужинать успел Ульяшка вплотную, выпить также; чего же более для русского человека, не взыскательного по природе своей?
Рассчитывая время, штаб-ротмистр не ошибся; он дал себе клятву прибыть в Петербург накануне светлого праздника, чтоб первому поздравить ее сиятельство, и за час до заутрени телегу Петра Авдеевича остановили у московской заставы; подорожная записана[140], и оставалось назначить ямщику тот дом или ту гостиницу, в которой намерен был остановиться костюковский помещик.
Ночь была темна и туманна, — фонари не освещали улиц, а казались желтоватыми пятнами на темном поле. Петр Авдеевич, выскочив из телеги, отыскал в кармане целую кипу скрученных бумажек, исписанных рукою Тихона Парфеньевича, но адреса квартиры, в которой двадцать три года назад останавливался городничий, отыскать никак не мог.
— Ну, пошел куда-нибудь! — воскликнул штаб-ротмистр, обращаясь к ямщику, — да только смотри в хорошую гостиницу, а не в дрянь какую-нибудь.
— Отвезем в хорошую, барин, — отвечал ямщик, легонько ударяя коней.
Телега проехала Обухов мост, Сенную площадь, повернула направо и, проехав Невский проспект, остановилась у ворот гостиницы Демута.
Измученный долгой дорогою, толчками и нетерпением, штаб-ротмистр потребовал скорее нумер.
— В какую цену? — спросил не совсем учтиво встретивший его человек во фраке, приняв приезжего, сообразно русской пословице, по платью.
— А вы кто есть такой? я с вами не говорил, — отвечал Петр Авдеевич с учтивостию, причиною которой был фрак.
— Я? служитель здешний…
— Служитель?…
— Малые нумера заняты, а осталось отделение в бельэтаже, — продолжал слуга, — чтобы не показалось дорогонько. — Он дерзко и насмешливо окинул взглядом грязно одетого штаб-ротмистра, который в свою очередь, узнав, что говоривший с ним так непочтительно был не более как служитель гостиницы, не удовольствовался одним словесным ответом, но, засучив рукав правой руки, начинал заносить ее по всем правилам наступательной гимнастики.
Фрак, знакомый, вероятно, с подобными жестами, в один миг переменил мнение свое о приезжем и, увернувшись от штаб-ротмистрской ладони, преучтиво пригласил его пожаловать за ним.
Не познакомь штаб-ротмистра село Графское с роскошным убранством комнат, отделение, которое отведено было Петру Авдеевичу в гостинице Демута[141], конечно, бросилось бы ему в глаза. Малиновые насыпные обои[142], покрытые слоем нечистот, почерневшие бронзовые часы и канделябры, триповая, засаленная от частого прикосновения мебель[143] и потрескавшийся паркет — все это намекнуло бы всякому другому постояльцу, что хозяин гостиницы заставит заплатить его очень дорого за неопрятность своего парадного отделения.
Косткжовскому помещику было не до того; заутреня началась во всех церквах; металлический гул раздался по всей столице. «Графиня, — думал наш герой, — вероятно, возвратится из церкви не раньше как часам к двум, много к трем. Как же рада она будет! Чай, прождала вчера весь день и говорила: верно, не будет, сердце мое чувствует, что не будет! А я тут как тут!»
— Ульяшка, — крикнул штаб-ротмистр. — Поди вниз и узнай от кого-нибудь, где живет ее сиятельство графиня Белорецкая.
Ульяшка обратился с этим вопросом к слуге, слуга послал его к дворнику, дворник пришел с Ульяшкой к штаб-ротмистру и поздравил его с праздником; но о жилище ее сиятельства не знал никто из прислуги гостиницы Демута.
— Пойду я сам и справлюсь в городе, — сказал сам себе Петр Авдеевич, — короче будет.
Не умывшись и не выбрив лица, он наскоро надел давно знакомый нам сюртук, шинель, фуражку и, приказав Ульяшке не отлучаться, вышел на улицу.
Город блистал уже тысячами огней; народ двигался по всем направлениям; кареты скрещались на каждом шагу; все лица сияли радостию. Петр Авдеевич присоединился к толпе, которая, как быстрый поток, увлекла его за собою. Чрез минуту очутился он на Дворцовой площади; тут представившаяся глазам штаб-ротмистра картина до того поразила его, что он забыл и себя, и цель поездки своей в Петербург. Долго, разинув рот, не мог он отвести взоров от великолепного зимнего жилища русских царей, сиявшего всем блеском своего величия. Несколько далее и налево от дворца, на едва колыхавшейся поверхности невских вод, качались фрегаты и другие царские суда, разукрашенные разноцветными флюгерами, флагами и блиставшие тысячами фонариков; еще далее, на темно-синем горизонте тянулись черною полосой величавые стены крепости и высился к небу бесконечный шпиц Петропавловского собора.
Дошедши до набережной, штаб-ротмистр сначала впился жадными взорами в описанную нами картину, потом повернул голову на сторону Зимнего дворца, опоясанного огненным ожерельем. Сквозь стекла окон блеснуло ему так много золота, так много звезд, что пораженный ум Петра Авдеевича отказался от дальнейших соображений.
