Постепенно бодрость духа вернулась к старой Ульрике. Когда они проезжали мимо Арвидсторпа, Ульрика перестала плакать, около Хегберга она уже смеялась, а когда они проезжали мимо Мюнкебю, она уже с увлечением рассказывала о том, как служила в молодые годы у графини в Сванахольме.
Они выехали на каменистую дорогу, которая пролегала по пустынной и малонаселенной местности к северу от Мюнкебю. Дорога, точно нарочно, взбиралась на все холмы, которые находились поблизости, она извивалась, не пропуская ни одной вершины, а затем стремительно неслась вниз по крутому склону; некоторое время она шла напрямик по ровной долине, потом разбегалась и взлетала на следующую вершину.
Они уже поднимались в гору у Вестерторпа, как вдруг Ульрика остановилась на полуслове и крепко схватила Анну за руку. Она вперила свой взор в большого черного пса у края дороги.
— Смотри! — сказала она.
Но пес так быстро скрылся в лесу, что Анна не успела его разглядеть.
— Гони! — крикнула Ульрика. — Гони что есть духу! Теперь Синтрам узнает, что я уехала.
Анна пыталась смехом развеять ее опасения, но Ульрика упрямо твердила свое:
— Вот увидишь, мы скоро услышим звон его бубенцов. Мы услышим их прежде, чем доберемся до вершины ближайшего холма.
И вот когда Диса на мгновенье остановилась на вершине Элосфбаккена, чтобы отдышаться, они действительно услыхали позади себя под горой звон бубенцов.
Старая Ульрика просто обезумела от страха. Она вся затряслась и принялась рыдать, причитая точно так же, как только что в доме в Форше. Анна стала погонять Дису, но та лишь повернула голову и посмотрела на нее с невыразимым удивлением. Уж не думает ли она, что Диса забыла, когда следует бежать, а когда идти шагом? Не собирается ли она учить ее, как везти сани, — ее, старую Дису, которая вот уже более двадцати лет ездит по этой дороге и знает здесь каждый камень, каждый мостик, каждую выбоину и каждый холм.
Между тем звон бубенцов все приближался.
— Это он, это он! Я узнаю его бубенцы, — причитала Ульрика.
Звон бубенцов то приближался, то замирал вдали. Временами он становился таким неестественно громким, что Анна оборачивалась и смотрела, не наехала ли сзади лошадь Синтрама на их сани. Потом звон стал раздаваться то справа, то слева, но никого не было видно. Казалось, будто их преследовали одни только бубенцы.
Так бывает ночью, когда едешь домой откуда-нибудь из гостей, так было и теперь. Бубенцы, казалось, вызванивали мелодию, они будто пели и разговаривали, и лес вторил им.
Анна Шернхек с каким-то напряжением все ждала и ждала, что вот наконец из темноты покажется сам Синтрам на своей рыжей лошади. Ей становится жутко от этого нестерпимого звона.
— Эти бубенцы измучили меня, — проговорила она. И тотчас же ее слова подхватываются бубенцами: «Измучили меня! — вызванивают они. — Измучили меня, измучили, измучили, измучили меня!» — распевают они на все лады.
Не так давно по этой самой дороге ее преследовали волки. Прямо перед ней тогда в темноте сверкали их оскаленные зубы, и она думала, что сейчас ее растерзают хищные лесные звери. Но тогда она не испытывала такого страха; то была для нее самая восхитительная ночь, какую ей только приходилось переживать. Могуч и прекрасен был мчавший их конь, могуч и прекрасен был тот, кто делил с ней все радости и опасности приключения.
А теперь — эта старая кляча и жалкая, рыдающая спутница! Она чувствует себя с ними такой беспомощной, что и сама готова заплакать. Куда укрыться от этого ужасного, душераздирающего звона бубенцов.
Наконец она останавливает лошадь и выходит из саней. Этому нужно положить конец. Зачем ей бежать, словно она боится этого мерзкого, презренного негодяя?
Вдруг из непроглядного сумрака вынырнула лошадиная голова, вот она увидела всю лошадь, потом сани и наконец самого Синтрама в них.
Однако ей кажется, будто и сани, и лошадь, и сам заводчик появились не со стороны дороги, а словно выросли перед ними, вынырнув из мрака.
Анна передает вожжи Ульрике и идет навстречу Синтраму.
Он останавливает лошадь.
— Просто удивительно, — говорит он, — как везет дуракам! Позвольте мне, дорогая фрёкен Шернхек, перенести моего попутчика в ваши сани. Ему надо поспеть в Берга сегодня вечером, а я тороплюсь домой.
— А где же он, ваш попутчик?
Синтрам отдергивает полость и указывает Анне на человека, спящего в санях.
— Он немножко навеселе, — говорит он, — но это ничего. Пусть спит себе на здоровье. И кроме того, это ваш давнишний приятель, фрёкен Шернхек; это Йёста Берлинг.
Анна вздрагивает.
— Знаете, что я вам скажу, — продолжает Синтрам. — Тот, кто покидает возлюбленного, продает его этим самым дьяволу. Так и я в свое время попал в его лапы. Впрочем, некоторые считают, что именно так и следует поступать, ибо разлука — это добро, а любовь — зло.
— Что вы хотите этим сказать? О чем вы говорите? — спросила Анна, глубоко потрясенная.
— Я хочу сказать, что вам не следовало бы отпускать от себя Йёсту Берлинга, фрёкен Анна.
— Так угодно было богу.
— Вот-вот, узнаю эту старую песню: разлука — это добро, а любовь — зло. Господу богу не по душе, когда люди счастливы, вот он и посылает им вдогонку волков. А может быть, совсем не бог послал их, фрёкен Анна? Разве не мог бы, к примеру, я с таким же успехом направить на молодую пару своих маленьких серых ягняток с Доврской горы? А вдруг это сделал я, чтобы не потерять одного из своих помощников? Подумайте-ка, может быть бог здесь и ни при чем?!
— Прошу вас, не сейте сомнения в моей душе, — говорит Анна слабым голосом, — иначе все пропало.
— Смотрите-ка сюда, — говорит Синтрам, нагибаясь над спящим Йёстой Берлингом, — взгляните на его мизинец! Вот эта маленькая ранка никогда не заживет: из нее мы брали кровь, когда подписывали контракт. Он принадлежит мне. В крови таится особая сила. Он мой, и одна лишь любовь может освободить его. Но если мне удастся его удержать, вы увидите, какого чудесного малого я сделаю из него.
Анна Шернхек сопротивляется изо всех сил, чтобы сбросить с себя это наваждение. Ведь это безумие, чистейшее безумие. Никто не волен распоряжаться своей душой и продавать ее мерзкому искусителю. Но у нее нет власти над собой и своими мыслями, сумерки все сильнее давят на нее, а лес вокруг такой темный и молчаливый. У нее нет сил освободиться от этого наваждения.
— Может быть, вы считаете, — продолжает Синтрам, — что в его душе мало осталось хорошего, что в ней нечего искушать? Не думайте так! Вспомните, мучил ли он крестьян, или обманывал бедных друзей, или нечестно играл? Был ли он, фрёкен Анна, был ли он когда-нибудь любовником замужней дамы?
— Я думаю, что вы и есть сам нечистый!
— Давайте меняться, фрёкен Анна! Берите Йёсту Берлинга! Берите его и выходите за него замуж! Пусть он достанется вам, а тем, из Берга, дайте денег! Я уступаю его вам; вы ведь знаете, что он мой. Вспомните, что не только бог мог наслать на вас волков той ночью, и давайте меняться.
— А что вы потребуете взамен?
Синтрам ухмыльнулся.
— Я? Что я потребую? О, я удовлетворюсь немногим. Я хочу взять лишь эту старуху из ваших саней, фрёкен Анна.
— Сатана, искуситель, — кричит Анна, — сгинь! Неужели я брошу старого друга, который доверился мне? Неужели я отдам ее тебе, чтобы ты довел ее до безумия?
— Ну-ну, потише, фрёкен Анна! Подумайте о моем предложении! Тут молодой красавец, замечательный человек, — а там жалкая, изможденная старуха. Либо то, либо другое я должен иметь. Кого из них вы уступаете мне?
Анна Шернхек засмеялась каким-то надорванным смехом.
— Уж не думаете ли вы, что мы будем стоять здесь и меняться душами, точно лошадьми на ярмарке в Брубю?
— А почему бы и нет. Но если вы, фрёкен Анна, желаете, можно это дело устроить иначе. Мы позаботимся о чести имени Шернхек.
И тут он начинает громко звать свою жену, которая все еще сидит в санях Анны; и к неописуемому ужасу девушки та тут же беспрекословно подчиняется зову, выходит из саней и, дрожа от испуга, подходит к ним.
— Смотрите, какая послушная жена! — говорит Синтрам. — Ваше дело тут сторона, фрёкен Анна; она идет, потому что ее зовет муж. Что ж, придется вынести Йёсту из саней и оставить его здесь. Я оставляю его навсегда, фрёкен Анна. Пусть берет его тот, кто захочет.
Синтрам наклоняется, чтобы поднять Йёсту, но тут Анна, напрягая всю свою волю, впивается взглядом в его лицо и шипит, как разъяренный зверь:
— Во имя бога, поезжай домой! Разве ты не знаешь, кто сидит в зале в качалке и ожидает тебя? Как ты смеешь заставлять ждать такого важного господина?
Увидеть, какое действие произвели эти слова на злого заводчика, было, пожалуй, самым страшным из всего, что пережила Анна за этот день. Он хватает вожжи, поворачивает сани и мчится в обратный путь, погоняя лошадь кнутом и дикими возгласами. Лошадь скачет вниз по крутому спуску, а под полозьями и копытами на тонком мартовском насте загораются целые снопы искр.
