— Почему? — строго спрашивает Вальд.
— Я-я-я открыл альфа-взрывы. Дело в том, что взрыв происходит вследствие распада атома. Частицы атома разлетаются… разлетаются…
— Чепуха, — перебивает его профессор. — Нет никаких атомов.
— Есть, есть, есть, — настаивает Прокоп. — Пожалуйста, я до-докажу…
— Устаревшая теория, — ворчит профессор. — В природе не существует атомов, есть только гуметаллы[104]. Вы знаете, что такое гуметалл?
Прокоп покрылся испариной от страха. В жизни он не слышал этого слова. Гуметалл?
— Не знаю, — подавленно прошептал он.
— Вот видите, — сухо произнес Вальд. — А еще осмеливаетесь являться на коллоквиум. Что вы знаете о кракатите?
Прокоп остолбенел.
— Кракатит, — беззвучно сказал он, — это… это совсем новое взрывчатое вещество, которое… которое до сих пор…
— Как оно взрывается? От чего? От чего происходит взрыв?
— От волн Герца, — с облегчением выговорил Прокоп.
— Откуда вам это известно?
— Потому что он взорвался у меня сам собой. Потому… потому что не было никакого другого импульса. И потом…
— Ну?
— …его син-синтез… удался при вы-вы-высокочастотной осцилляции. Это до сих пор не вы-вы-выяснено, но я думаю, что… что там были какие-нибудь электромагнитные волны.
— Были. Я знаю. А теперь напишите на доске химическую формулу кракатита.
Прокоп взял кусочек мела и нацарапал на доске свою формулу.
— Прочитайте.
Прокоп вслух произнес формулу. Тогда профессор Вальд встал и заговорил совсем другим голосом:
— Как? Как?
Прокоп повторил.
— Тетраргон? — быстро переспросил профессор. — Плюмбум[105] сколько?
— Два.
— Как это делается? — до странности близко спросил голос. — Процесс? Как это делается? Как?.. Как делается кракатит?
Прокоп открыл глаза. Над ним склонялся Томеш, с карандашом и блокнотом в руке он, затаив дыхание, следил за губами Прокопа.
— Что? — обеспокоенно пробормотал тот. — Что тебе надо? Как это делается?
— Тебе что-то приснилось, — сказал Томеш, пряча блокнот за спину. — Спи, дружище, спи.
«Кажется, я что-то выболтал», — отметилось в наиболее ясном уголке Прокопова мозга; а впрочем, ему было в высшей степени безразлично; хотелось спать, спать без конца. Привиделся турецкий ковер, его узоры беспрестанно смещались, сливались, принимали новые очертания. За этим ничего не крылось, и все-таки зрелище почему-то раздражало; и во сне Прокопу страстно захотелось еще раз увидеть Плиния. Он старался вызвать его образ, но вместо Плиния выплыло отвратительное осклабившееся лицо, оно скрежетало желтыми съеденными зубами, зубы крошились, и лицо выплевывало их по кусочкам. Прокоп пожелал избавиться от этого видения; в голову пришло слово «рыбак» — и вот появился рыбак над серой водой, в сети бились рыбы; Прокоп сказал себе «строительные леса» — и действительно увидел леса, подробно, до последней скобы и скрепы. Долго он забавлялся тем, что выдумывал слова и рассматривал их образное воплощение; но настал момент, когда он никакими усилиями не мог больше припомнить ни одного слова, ни одного предмета. Тщетно он бился, обливаясь холодным потом в ужасе от собственного бессилия. «Надо действовать методически, — решил он. — Начну сначала или я погиб!» Посчастливилось вспомнить слово «рыбак», но вместо рыбака ему предстала пустая глиняная бутыль из-под керосина; это было страшно. Он сказал «стул», но с удивительной четкостью увидел фабричный просмоленный забор, под которым росли жалкие кустики поникшей, запыленной травы и валялись ржавые обручи. «Это сумасшествие, — подумал он с леденящей отчетливостью. — Это, господа, типичное помешательство, гиперфабула угонги дугонги Дарвин». Этот термин неизвестно почему показался ему невероятно смешным. Прокоп разразился громким, захлебывающимся хохотом — и проснулся.
Он был весь в поту, одеяло сбилось к ногам. Лихорадочным взглядом окинул он Томеша, который торопливо ходил по комнате, швыряя какие-то вещи в чемодан, но не узнал его.
— Послушайте, послушайте, — начал Прокоп, — это ужасно смешно, послушайте, — да погодите же, вы должны, послушайте…
Он хотел как анекдот преподнести тот странный научный термин и смеялся заранее; но никак не мог вспомнить его и, рассердившись, замолчал.
Томеш надел ульстер, нахлобучил шапку; уже взяв в руку чемоданчик, заколебался, подсел на кровать к Прокопу.
— Слушай, старина, — озабоченно сказал он, — мне сейчас надо уехать. К папе, в Тынице. Если он не даст мне денег — я не вернусь, понимаешь? Но ты не волнуйся. Утром зайдет привратница, она приведет доктора, ладно?
— Который час? — равнодушно спросил Прокоп.
— Четыре…. Пять минут пятого. Скажи… тебе ничего не надо?
Прокоп закрыл глаза, решив не интересоваться больше ничем на свете. Томеш заботливо укрыл его, и снова стало тихо.
Вдруг Прокоп широко открыл глаза. Он увидел над собой незнакомый потолок, по карнизу бежал незнакомый орнамент. Протянул руку к своему ночному столику — рука повисла в пустоте. Испуганно повернул голову и вместо своего широкого лабораторного стола увидел чей-то чужой столик с лампочкой. Там, где было окно, стоит шкаф; на месте умывальника — какая-то дверь. Все это совсем сбило его с толку; не в силах понять, что с ним происходит и где он очутился, он, преодолевая головокружение, сел на кровати. Постепенно сообразил, что он не дома, но не мог вспомнить, как сюда попал.
— Кто тут? — громко спросил наобум, с трудом ворочая языком.
— Пить! — помолчав, добавил он. — Пить!
Тягостная тишина. Прокоп поднялся с постели и, пошатываясь, отправился искать воду. На умывальнике нашел графин и жадно припал к нему; на обратном пути к кровати ноги его подкосились, и он сел на стул, не в состоянии двигаться дальше. Сидел он, наверное, очень долго и совсем замерз, потому что облился водой из графина; ему стало очень жаль себя — вот попал бог знает куда и даже до постели добраться не может, и так он одинок, так беспомощен… и Прокоп расплакался по-детски, навзрыд.
Выплакавшись, он почувствовал, что в голове у него прояснилось. Он даже смог добраться до постели и улегся, стуча зубами; едва согревшись, уснул обморочным сном без сновидений.
Когда он проснулся, шторы были подняты, за окном стоял серый день и в комнате немного прибрали; он не мог сообразить, кто это сделал, зато помнил вчерашний взрыв, Томеша и его отъезд. Отчаянно трещала голова, давило грудь и зверски терзал кашель. «Плохо дело, — сказал себе Прокоп, — очень плохо; надо бы домой да в постель». Он встал и начал медленно одеваться, то и дело отдыхая. Какая-то страшная тяжесть сжимала грудь. Одевшись, посидел, трудно дыша, безразличный ко всему.
И тут коротко, нежно звякнул звонок. Прокоп с трудом поднялся, пошел отворять. В коридоре у порога стояла молодая женщина; вуаль закрывала ее лицо.
— Здесь живет… пан Томеш? — смешавшись, поспешно спросила она.
— Прошу вас. — Прокоп отступил, пропуская ее; и когда она, немного нерешительно, прошла совсем близко, на Прокопа повеяло едва ощутимым, тонким ароматом; он с наслаждением вдохнул его.
Усадив гостью у окна, он сел напротив, изо всех сил стараясь держаться прямо. Он чувствовал — от этого он кажется строгим и чопорным, что внушало крайнюю неловкость и ему самому и девушке. Она сидела, потупившись, и кусала губы под вуалью. О нежное, тонкое лицо, о руки — маленькие и неспокойные! Внезапно она подняла глаза, и Прокоп затаил дыхание, пораженный: такой прекрасной она ему показалась.
— Пана Томеша нет дома? — спросила гостья.
— Томеш уехал, — нерешительно ответил Прокоп. — Уехал сегодня ночью, мадемуазель.
— Куда?
— В Тынице, к отцу.
— А он вернется?
Прокоп пожал плечами.
Девушка склонила голову, руки ее беспокойно задвигались, словно борясь с чем-то.
— Он сказал вам, почему… почему…
— Сказал.
— И вы думаете — он это сделает?
— Что именно, мадемуазель?
— Застрелится…
Молнией блеснуло в памяти — он видел, как Томеш укладывает револьвер в чемодан. «Быть может, завтра со мной произойдет это самое — „бац“», — процедил тогда Томеш. Прокоп не хотел рассказывать об этом девушке, но выражение лица, вероятно, выдало его.
— О боже, боже! — воскликнула девушка. — Это ужасно! Скажите, скажите…
— Что?
— Не может ли… не может ли кто-нибудь поехать к нему? Если бы кто-нибудь ему сказал… передал… Тогда ему не нужно будет этого делать, понимаете? Если бы кто-нибудь поехал к нему сегодня же…
Прокоп не отрывал глаз от ее рук, которые она сжимала в отчаянии.
— Я поеду, мадемуазель, — тихо сказал он. — Кстати… я собираюсь, кажется, в те края. И если хотите, я…
