Поликсена снова слышала речь актера, подобную той, в Далиборке, только еще более пронзительную, еще более страшную, обращенную к предводителям «таборитов», к ней и к Отакару. Это было в грязной комнате какой-то старухи по имени Богемская Лиза. Мерцала мутная лампа. Несколько мужчин сидели вокруг и слушали одержимого. Как и тогда в Далиборке, они принимали его за гусита Яна Жижку. Отакар тоже верил в это.
Она одна знала истину: это было, конечно, нечто иное, как бы воспоминание древней забытой легенды, которое перешло от нее к актеру и, обретая новую жизнь, превратилось в какую-то эфемерную действительность. Но вот что странно: магическое авейша исходило от нее, однако ни сдерживать, ни направлять этот процесс она не умела – авейша действовало самостоятельно, и только на первый взгляд казалось, что оно подчиняется ее приказам; оно лишь рождалось в ее груди, но направляла его чужая рука. Возможно, невидимая рука безумной графини Поликсены Ламбуа.
«А так ли, – терзали ее уже в следующую минуту сомнения, – может, это молитва того голоса в липовом дворе привела в действие магическую силу авейша – чтобы погасить страсть Отакара?» Собственные желания Поликсены умерли. «Отакар должен быть коронован, как он в своей любви ко мне жаждет этого; пусть на один краткий миг». Отныне это было ее единственным желанием. Но и оно питалось от корня древней кровожадной породы пироманов, через нее заявляющей свои вампирические права на участие в ужасах грядущих событий. По речи и жестам актера она видела, как легенда о гусите Яне Жижке, постепенно набирая силу, неудержимо заполняет действительность; озноб пробегал по ее телу.
Поликсена уже предвидела развязку: призрак Яна Жижки поведет одержимого на смерть.
Образы ее предчувствий один за другим завихривались магическим авейша в мир вещественного, чтобы стал наконец реальностью воздушный замок ее возлюбленного. Вот Зрцадло голосом Яна Жижки отдает приказ о короновании Отакара; эти пророческие слова он скрепляет вторым приказом: дубильщик Станислав Гав-лик должен собственноручно изготовить из его кожи барабан; и он вонзает – себе – в сердце – нож.
Следуя распоряжению, Гавлик склоняется над трупом актера…
Охваченные ужасом, мужчины разбегаются. Только ее это зрелище неумолимо держит в дверях: безумная графиня хочет видеть – хочет видеть все. Наконец, наконец дубильщик доводит до конца свою кровавую работу…
Перед Поликсеной возник следующий день… Часы пьянящей всепожирающей любви приходили и уходили.
Отакар держит ее в объятиях и говорит о приближающихся временах счастья, роскоши и власти. Он хочет ее окружить всем блеском земным. Не будет каприза, которого бы он не исполнил. Его поцелуями фантазия рвала цепи реальности. Из хижины на липовом дворе вырастал – дворец, воздушный замок, воздвигнутый ради нее. Он прижал ее к себе, и она почувствовала, что восприняла его кровь и будет матерью. Она знала, что этим он делает ее бессмертной, что страсть даст росток настоящей любви – из тлена заколосится нетленное: вечная жизнь, которую один рождает в другом.
Ее опять окружают циклопические образы восстания: мужчины с железными кулаками, в синих блузах, с багряными повязками на рукавах.
Это личная охрана.
По примеру старых таборитов охранники назывались «братья горы Хорив[27]».
Ее с Отакаром несут по увешанным красными флагами улицам.
Как кровавая дымка, колышутся полотнища вдоль древних стен.
И вой бешеной толпы с факелами:
– Да здравствует Отакар Борживой, король мира, и его жена Поликсена!
Имя Поликсена кажется ей чужим, словно относится не к ней, и все равно ликующий триумф переполняет ее – это безумная графиня жадно наслаждается рабским преклонением толпы.
Впереди в дьявольском хохоте рассыпался барабан дубильщика Гавлика; человек-тигр, он идет во главе, скаля зубы в каком-то первобытном экстазе.
Из соседних переулков доносились предсмертные крики и шум побоища: истреблялись разрозненные группки сопротивляющихся.
Она догадывалась, что все происходит по немому приказу сумасшедшей графини, и была рада видеть руки Отакара незапятнанными.
Вот он – опирается на головы несущих его мужчин; лицо совсем белое. Глаза закрыты.
Так они поднимаются по замковой лестнице к Собору. Процессия Безумия.
Поликсена пришла в себя; вместо воспоминаний ее вновь окружали голые стены ризницы, узор старого шкафа виден совсем отчетливо.
Перед ней простертая Божена – целует подол ее платья; на лице служанки не заметно ни малейшего следа ревности или боли. Только радость и гордость.
Грозно ударил колокол, пламя свечей заколебалось. Поликсена торжественно вступила в неф Собора.
Вначале она была как слепая, но постепенно стала различать серебряные канделябры под желтыми и красными огоньками свечей…
Потом черные люди боролись между колонн с какой-то белой фигурой – силой гнали к алтарю.
Священник. Он должен их обвенчать.
Он отказывается, защищается, поднимает Распятие.
Потом – крик. Падение.
Его убили.
Сумятица.
Ожидание. Шепот. Мертвая тишина.
Потом двери церкви распахнулись. Факельный, свет падает снаружи.
Кроваво мерцает орган.
Приволокли какого-то человека в коричневой рясе.
С волосами как снег.
Поликсена узнала его: это тот самый монах из склепа Святого Георгия, который рассказывал истерию вырубленной в черном камне фигуры: «мертвая, несущая под сердцем змею вместо ребенка».
Он тоже отказывается идти к алтарю!
Страшные руки протянулись к нему.
Он кричит, умоляет, указывает на серебряную статую Яна Непомука. Руки опускаются. Слушают. Совещаются.
Ропот.
Поликсена угадала: он готов обвенчать их – но только не перед алтарем.
«Он спас свою жизнь, – понимает она, – но лишь на несколько часов. Он будет убит, как только благословит нас».
И она вновь видит кулак ужасного Жижки, раздробленный череп, слышит слова: «Kde mas svou pies?» – «Монах, где твоя тонзура?»
На сей раз призрак Жижки ударит кулаком толпы.
Перед статуей Яна Непомука ставят скамью, каменные плиты покрывают ковром.
Какой-то мальчик в проходе, несет на пурпурной подушке жезл из слоновой кости.
– Скипетр князя Борживоя Первого, – дрогнула толпа.
Его передают Отакару.
Как во сне, он принимает скипетр и, облаченный в мантию, преклоняет колени. Поликсена рядом. Монах приближается к статуе. И тут чей-то громкий крик:
– Где корона?!
В голпе поднимается ропот и по знаку священника стихает.
Поликсена слышит слова ритуала – слова почтительного благоговенья, предназначенные лишь помазанникам, и холод пронизывает ее при мысли, что произносит их голос, который не позднее чем через час. смолкнет навеки.
Венчание состоялось.
Ликование охватило Собор и заглушило чей-то слабый жалобный крик.
Поликсена не обернулась: она знала, что там произошло.
– Корону! – снова раздался крик.
– Корону! Корону! – эхом катилось по Собору.
– Она спрятана у Заградки! – крикнул кто-то. Все ринулись к дверям.
Дикое столпотворение.
– К Заградке! К Заградке! Корону! Корону императора!
– Она золотая. С рубином во лбу! – верещал чей-то голос с хоров. Это была Божена. Она всегда все знала.
– Рубин во лбу, – обежало толпу; все были так в этом уверены, как будто собственными глазами видели камень.
На цоколь поднялся какой-то человек. Это был лакей с мертвым взглядом.
Взмахнув руками, он кровожадно закричал, срываясь на визг:
– Корона находится в Вальдштейнском дворце! Теперь уже никто не сомневался:
– Корона – в Вальдштейнском дворце!
Позади орущей своры «братья горы Хорив» в сумрачном молчании несли на каменных плечах Отакара и Поликсену.
Облаченный в пурпурную мантию князя Борживоя,
Отакар держал в руке скипетр.
Барабан замолк.
В Поликсене поднималась непримиримая, жгучая ненависть к этой бестолково орущей черни, которая могла вот так, разом, прийти в восторг и теперь глотать жадные слюни в ожидании предстоящего грабежа. «Они злее бестий и трусливее уличных шавок»; она с жестоким наслаждением подумала о неотвратимом конце: треск пулеметов – и горы трупов.
Взглянула на Отакара и облегченно вздохнула: «Он ничего не видит и не слышит. Как во сне. Дай Бог, чтоб его настигла скорая смерть! Раньше, чем он проснется!»
Собственная судьба ей была безразлична.
Ворота Вальдштейнского дворца крепко забаррикадированы.
Толпа карабкается на садовую стену – и низвергается вниз с окровавленными руками: карниз утыкан бутылочными осколками и железными пиками…
Кто-то принес тяжелую балку.
Множество рук подхватило ее.
Раз за разом таран обрушивался на дубовые брусья, пока не согнулись железные петли и ворота не разлетелись в щепы…
Посреди сада одиноко стояла лошадь с красной уздой и желтыми стеклянными глазами; на спине ярко-красная попона, копыта привинчены к доске на колесах.
