Юла и Куста долго молчали, каждый был занят своими мыслями. Потом Куста робко промолвил:
– Матушка…
– Что, сынок?
– Ты вправду помирать собралась.
– Дни мои на исходе.
– Ты веришь, что попадешь в царство небесное?
– Верю, сынок.
– И отец верит?
– Верит.
– А пастор?
– Тоже верит.
– Я тоже верю, мама, и поэтому, знаешь…
Слова застряли у Кусты в горле – не из боязни, нет, он и сам не знал почему.
– Что – поэтому? – спросила Юла.
– Поэтому, мама, когда ты будешь в раю, то…
Куста опять запнулся.
– Почему ты не говоришь, сынок?
– Видишь ли, мама, когда я тащил их на дно, мне как будто помогали прикончить Антса руки той женщины. Это не выходит у меня из головы. Она, я чувствовал, так крепко обхватила его за шею, словно была за меня. И вот я подумал, когда ты будешь в царстве небесном, не поговоришь ли ты с богом… Она ведь не виновата; она только обнимала Антса, как и наша Майя.
– Я поговорю со спасителем, коль попаду в царствие божие.
– Поговори с ним, мама.
– И с девой Марией, сынок.
– И с девой Марией, мама, коли доведется.
В комнате опять стало тихо, потом Куста спросил:
– Мама, теперь твоя душа спокойна?
– Спокойна, сынок.
– Это останется только между нами, мама.
– Только между нами.
– Отцу я сам скажу, когда время придет, чтобы он тоже мог умереть спокойно.
– Да, сынок, и отцу скажи, когда придет время.
Юла из Самого Пекла давно уже собралась помирать, но смерть все не приходила. Временами самой Юле казалось, что час ее кончины наступает, порой окружающие думали, что теперь-то уж конец, но шли дни за днями, а жизнь все еще теплилась в больной. Так что у Юрки было достаточно времени, чтобы поразмыслить и подготовиться к своему одинокому житью-бытью. И сама умирающая совершенно освоилась с мыслью о смерти.
– Ты, старик, сколотил бы мне гроб, я бы поглядела, каков он, – сказала однажды Юла.
– Доски я уже высмотрел, – ответил тот.
– За чем же дело стоит?
– Думал, мало ли что тебе подумается, ежели…
– Чего тут еще думать, уж и так все давно передумано.
– Подумаешь еще, что я жду твоей смерти.
– И надо ждать, я сама ее жду.
– Не могу, старуха.
– Надобно, потому как…
– Вроде бы так.
И вот Юрка принес в комнату доски и принялся пилить, строгать, вымерять и колотить. Длилось это долго и прискучило Юле, – она убедилась, что отныне тишина и покой нравятся ей больше, чем шум и суета.
– Что ты так долго строгаешь? – спросила она, наконец.
– Хочу, чтобы доски были гладкие, – отвечал Юрка.
– Обстрогай только снаружи, чтобы людям приятней смотреть.
– Изнутри тоже обстрогаю, тебе лучше спать будет.
– И без того усну крепко, как в гроб уложишь.
Юрка продолжал возиться с досками. Немного погодя Юла позвала его:
– Старик!
– Что тебе?
– Подойди поближе.
Юрка отложил работу и подошел к больной.
– Сядь. – И Юла показала на край постели.
Юрка сел.
– Старик, – снова начала Юла.
– Гм…
– Помнишь медведя, у которого были двойняшки?
– У нас тоже двойняшки были.
– Ты еще ножом убил медведицу.
– Это ты ей под конец нож всадила…
– А медведица хвать лапой по рукоятке…
– Ну и что же? – спросил Юрка, потому что Юла умолкла.
– А на земле что там было?
– Мох.
– Не правда ли! Красивый зеленый мох!
– Вроде бы так.
Оба немного помолчали.
– Помнишь еще, как мы ночью в лесу встречались? – опять спросила Юла.
– Порой будто помнится.
– А там что было на земле?
– Мох.
– Еще мягче и красивее, чем там, где мы встретили медведицу с двойней, а?
– Вроде бы так.
– Мне бы такого мху, когда повезешь меня отсюда.
– Это можно…
– Правда, старик, можно. Тогда не надо и доски изнутри строгать.
– Ну, нет, старуха, я и доски обстрогаю и мох принесу, чтобы все было…
– Принеси мху, старик, много мху, мягкого, зеленого, как в ту пору, когда мы били медведя или когда гайком двойню зачинали.
– Старуха, ты нынче впрямь помирать собралась.
– Почему, старик?
– Иначе бы так не говорила.
– Нет, старик, услышала я, как ты строгаешь доски для моего гроба, и припомнилось мне, как счастливо мы с тобой жили.
– И без греха!
– Без греха и счастливо! Вот только дети наши…
– Да, только вот дети наши.
Тут Юла с трудом удержалась, чтобы не рассказать Юрке про Кусту и молодого Антса. Пусть сам скажет, когда придет время, – ведь он обещал. И все же неодолимое желание поведать об этом раньше Кусты продолжало гореть у нее в груди, и, быть может, она не смогла бы противиться этому желанию, если бы не сбылись вещие Юркины слова о том, что Юла впрямь умирает. Появились даже боли и муки, предсказанные лекарем, пришлось прибегнуть к полученным от него порошкам. Но всех порошков не понадобилось, – не успев их принять, Юла почила вечным сном. А так как за порошки заплачены были немалые деньги, Юрка сам их проглотил, – чтобы не пропали зря. Что полезно умирающему, подумал он, то не вредно и здоровому человеку.
В самом деле, лекарства не принесли Юрке никакого вреда. Вечером, проглотив порошки, он только заснул как убитый. Не было слышно даже его обычного храпа. Это подметила и маленькая Рийя, его последыш, и сказала:
– Отец, ты боишься мертвой мамы!
– Ммым…
– Тебе даже захрапеть во сне боязно.
Юрка охотно дал бы и Рийе материнского лекарства, – авось, она, сладко уснув, не заметит у отца что-либо подобное. Но, к сожалению, остался всего лишь один порошок, и его Юрка решил проглотить сам. Можно было бы, конечно, поделить последний порошок пополам, но до этого Юрка не додумался: ведь до сих пор он давал Юле и принимал сам только по целому порошку, – как же тут станешь его делить? Так Рийя и не узнала, сладко ли уснула бы она от материнского лекарства. Однако она заметила, что, как только мать похоронили, отец опять стал храпеть во сне.
«Вот ведь, – подумала Рийя, – как только засыпали мать землей, отец перестал ее бояться».
О своих мыслях Рийя больше ни слова не сказала отцу. Она лишь удивлялась про себя, как странно устроено все на свете: живет человек – его не боятся; умрет – робеют перед ним; зароют в землю – опять не боятся. Словно попасть может от мертвых, пока их не зарыли в землю. Сама Рийя, напротив, боялась порой только живой матери, а мертвой – нисколечко, будь она хоть на земле, хоть под землей. А отец боялся, – это Рийя заключила еще из того, что он сделал матери красивый гроб, а у живой матери никогда не было ни одной такой красивой веши. «Да еще эта подстилка из мха, на которую легла мать в гробу, – именно легла», – подумала Рийя. Подстилка так понравилась девочке, что Рийя с удовольствием улеглась бы рядом с матерью и вместе с нею ушла бы под землю. Ведь если мать возьмут в рай, а Рийе после тоже надо будет пойти туда за нею, то почему бы им сразу не отправиться вместе, как это было до сих пор, когда Рийя всюду бегала за матерью? Теперь бегать за нею нельзя было, и Рийя попыталась утешиться тем, что побежала в лесок за полем, нашла там местечко, где рос самый густой и зеленый мох, легла на него и попробовала вытянуться так же, как мать в гробу. Но лежать, вытянувшись, оказалось страшно трудно, и Рийя решила: хорошо все-таки, что ее не положили рядом с матерью; что бы она стала делать, если бы пришлось ей лежать неподвижно дни и ночи, много дней и ночей? Не бегать и не шевелиться – это казалось для Рийи страшнее и труднее всего на свете. На это способна разве что черная желтоглазая кошка, единственная и верная Рийина подружка. Да и кошка только тогда любит покой, когда светит жаркое солнышко. А как может светить солнышко, раз гроб крепко заколочен крышкой и на крышке земля – много земли, целая куча. Где уж тут светить солнцу? А поэтому нельзя надеяться на мурлыку: даже мурлыка не захочет лежать на одном месте. Мурлыка любит тепло, а мать совсем холодная, – Рийя ее потрогала, – холоднее, чем когда-либо, холоднее, чем в ту пору, когда она приходила вымокшая под осенним дождем, стуча зубами от озноба. И все же мама лежала теперь на зеленом мху точно так же, как сейчас лежит Рийя под теплым осенним солнышком.
В связи со смертью матери Рийя сделала еще одно интересное открытие. Прежде отец казался ей почти чужим, и она чувствовала к нему только страх. Страх вызывался главным образом тем, что даже мать, пожалуй, боялась отца. Все другие чувства к отцу у девочки отступали перед чувством страха. Пока жила мать, отец никогда не спрашивал Рийю, сыта ли она, или нет. Придет, пошарит – нет ли самому чего-либо перекусить, а потом ляжет передохнуть либо опять уйдет на работу. Рийе частенько казалось, что это совсем чужой человек, и неизвестно, почему он живет вместе с ними. Поэтому она охотнее звала его Юркой, как и все, а не отцом, как заставляла ее мать. Рийя редко осмеливалась подходить к нему и еще реже слышала от него ласковое слово. Да и мать всегда наказывала Рийе не надоедать отцу, потому что он-де устал от работы.
