– Она все сожгла, – сказал он.
– О, Дэвид, – произнесла Марита.
Когда они въехали в Канны, в городе уже зажглись огни. Дэвид остановил машину под деревьями у входа в то самое кафе, где они впервые встретились.
– Может быть, хочешь пойти в другое кафе? – спросила Марита.
– Все равно, – сказал Дэвид. – Какая, к черту, разница.
– Можем просто покататься, – предложила Марита.
– Нет. Мне нужно немножко остыть, – сказал Дэвид. – Я только хотел проверить машину, перед тем как она уедет.
– Она уезжает?
– Говорит, что да.
Они сидели на террасе в рассеянной тени деревьев. Официант принес Марите коктейль «Дядюшка Пепе», а Дэвиду виски с содовой.
– Хочешь, я поеду с ней? – спросила Марита.
– Думаешь, может что-нибудь случиться?
– Нет, Дэвид. Она и так достаточно навредила.
– Да уж, – сказал Дэвид. – Сожгла, к черту, все, кроме записей о нашем путешествии. Тех, где я пишу о ней.
– Это прекрасный дневник, – сказала Марита.
– Не надо утешать, – сказал Дэвид. – Я написал и это, и то, что она сожгла. Так что не успокаивай.
– Ты можешь все восстановить.
– Нет, – сказал Дэвид. – Если вещь по-настоящему удалась, то по памяти ничего не восстановить. Читаешь и не перестаешь удивляться. Не верится, что ты мог так написать. Уж если что получилось, то повторить это нельзя. Настоящее удается только однажды. А в жизни каждому отпущено не так уж много.
– Чего не много?
– Настоящих удач.
– Но ты же можешь вспомнить. Ты должен.
– Нет. Это никому не дано. Их нет. Когда рассказ закончен, то дальше он живет сам по себе.
– Как зло она с тобой обошлась.
– Нет, – сказал Дэвид.
– Что же это тогда?
– Спешка, – сказал Дэвид. – Все произошло потому, что ей не хватало терпения.
– Надеюсь, ты будешь так же добр и ко мне.
– Ты, главное, будь рядом, чтобы я не убил ее. Знаешь, что она затеяла? Она хочет расплатиться со мной за рассказы, возместить ущерб.
– Нет.
– Именно так. Ее поверенные должны каким-то невероятным образом оценить их, точно ростовщики, а потом она возместит мне убытки в двойном размере.
– Не может быть, Дэвид, она не могла этого сказать.
– Именно это она и сказала. Осталось только уточнить детали. Больше того, возможность удвоить компенсацию, расплатиться щедро доставляет ей удовольствие.
– Нельзя отпускать ее в машине одну, Дэвид.
– Знаю.
– Что будешь делать?
– Не представляю. Но давай посидим здесь немного, – сказал Дэвид. – Спешить некуда. Она, должно быть, устала и легла спать. Я бы тоже поспал – с тобой, чтобы проснуться, а рукописи на месте и можно продолжать работать.
– Я буду с тобой, и однажды ты проснешься и сможешь работать так же чудесно, как сегодня утром.
– Ты очень славная, – сказал Дэвид. – Но в тот вечер, оказавшись с нами в кафе, ты нажила себе кучу неприятностей, правда?
– Ты меня недооцениваешь, – сказала Марита. – Я прекрасно понимала, что меня ждет.
– Конечно, – сказал Дэвид. – Мы оба понимали. Хочешь еще выпить?
– Как ты, – сказала Марита и добавила: – Когда я пришла, я не понимала, что вступаю в бой.
– Я тоже.
– Твой единственный противник – время.
– Не время, а Кэтрин.
– Это потому, что у нее другой отсчет времени. Она его панически боится. Сегодня ты сказал, что все случилось из-за гонки. Это не так, но многое объясняет. И пока в единоборстве со временем выигрываешь ты.
Уже почти ночью он подозвал официанта, расплатился, оставив солидные чаевые, запустил двигатель, включил фары и, отпуская сцепление, вдруг ясно осознал происшедшее. Он вспомнил все так отчетливо и живо, как в тот момент, когда впервые заглянул в ящик для мусора и увидел там пепел. Он осторожно нащупывал фарами путь из опустевшего, притихшего ночного городка и, миновав порт, выехал на шоссе. Марита сидела, прижавшись к его плечу, и он услышал, как она сказала:
– Я понимаю, Дэвид. Мне тоже было больно.
– Напрасно.
– Нет, не напрасно. Случившегося не вернешь, но мы что-нибудь придумаем.
– Хорошо.
– Правда придумаем. Toi et moi.[43]
В гостинице, когда Дэвид и Марита вошли в зал, навстречу им из кухни вышла хозяйка. В руках она держала письмо.
– Мадам уехала поездом в Биарриц, – сказала она. – Вот, оставила письмо для месье.
– Когда она уехала? – спросил Дэвид.
– Тотчас после вашего отъезда, – сказала мадам Ороль. – Она послала прислугу на станцию за билетом в wagon-lit[44].
Дэвид распечатал письмо.
– Что будете есть? – спросила мадам. – Есть холодный цыпленок и салат. Или омлет для начала? Баранина, если месье пожелает. Что он будет есть, мадам?
Пока мадам Ороль и Марита разговаривали, Дэвид прочел письмо и, спрятав его в карман, повернулся к хозяйке:
– Как, по-вашему, она держалась спокойно, когда уезжала?
– Возможно, не совсем, месье.
– Она вернется, – сказал Дэвид.
– Да, месье.
– Нужно будет ей помочь.
– Да, месье, – всхлипнула хозяйка, выкладывая на тарелку омлет, и Дэвид обнял ее. – Идите, поговорите с мадам, – сказала она, – а я накрою на стол. Ороль и племянник в городе, у них там дела – флирт пополам с политикой.
– Я накрою на стол, – сказала Марита. – Пожалуйста, Дэвид, открой вино. Может быть, выпьем лансонского?
Он захлопнул дверцу ледника и, взяв холодную бутылку, снял сургуч, ослабил проволоку, а затем стал осторожно вынимать пробку, зажав ее большим и указательным пальцами, чувствуя острие металлического ободка пробки и многообещающий холодок округлой высокой бутылки. Он легко вынул пробку, взял три бокала и разлил вино. Мадам отошла от плиты, и они подняли бокалы. Дэвид не знал, за что следует пить, и сказал первые пришедшие в голову слова: «A nous et a la liberte!»[45]
Они выпили, мадам подала омлет, и они выпили еще, но уже молча.
– Поешь, Дэвид, пожалуйста, – сказала Марита.
– Ладно, – ответил он и, выпив еще вина, съел кусочек омлета.
– Поешь хотя бы немного, – сказала Марита. – Тебе будет легче.
Мадам взглянула на Мариту и покачала головой.
– Голод – плохой помощник, – сказала мадам.
– Конечно, – согласился Дэвид. Он ел медленно и пил шампанское, пенившееся всякий раз, как он наполнял бокал.
– Где она оставила машину? – спросил он.
– На вокзале, – сказала мадам. – Посыльный ездил с ней и привез назад ключи. Они в вашей комнате.
– В вагоне было много народа?
– Нет. Он сам посадил ее в поезд. Пассажиров было очень мало. Ей будет удобно.
– Это хороший поезд, – сказал Дэвид.
– Поешьте цыпленка, – сказала мадам, – и выпейте еще вина. Откройте вторую бутылку. Ваших женщин тоже мучает жажда.
– Меня не мучает, – сказала Марита.
– Мучает, мучает, – сказала мадам. – Выпейте и возьмите бутылку с собой. Я-то знаю. Ему хорошее вино только на пользу.
– Сегодня мне не надо много пить, cherie,[46] – сказал Дэвид, обращаясь к мадам. – Завтра тяжелый день, и мне нужна ясная голова.
– Не страшно. Я вас знаю. Только поешьте сейчас. Ну, пожалуйста, ради меня.
Через несколько минут она извинилась и вышла. Дэвид наконец осилил цыпленка и съел весь салат, а когда мадам вернулась, они выпили еще по бокалу, пожелали ставшей вдруг очень сдержанной мадам спокойной ночи и вышли на террасу полюбоваться ночью. Им хотелось поскорее остаться вдвоем. Дэвид нес ведерко со льдом и начатой бутылкой. Он поставил ведерко, привлек к себе Мариту и поцеловал ее. Они постояли молча, обнявшись, а потом пошли в комнату Мариты.
Кровать была постелена на двоих. Дэвид спросил:
– Мадам?
– Да, – сказала Марита. – Кто же еще.
Они лежали рядом. Ночь была ясная и прохладная, и с моря дул легкий ветерок.
– Я люблю тебя, Дэвид, – сказала Марита. – Теперь я в этом уверена.
«Уверена? – подумал Дэвид. – Уверена. Ни в чем нельзя быть уверенным».
– Раньше, – сказала Марита, – когда я не могла оставаться с тобой до утра, я все думала, что тебе не понравится жена, которой не спится одной.
– А какой женой будешь ты?
– Увидишь. Счастливой.
Потом ему показалось, что он еще долго не мог заснуть, но впечатление было ошибочным, заснул он быстро, а проснувшись в предрассветном полумраке и увидев спящую рядом Мариту, почувствовал себя счастливым, пока не вспомнил о том, что произошло. Он не хотел будить ее, но когда она пошевелилась, поцеловал, прежде чем подняться с постели, Марита улыбнулась и сказала:
– Доброе утро, Дэвид.
А он ответил:
– Спи, моя единственная любовь.
– Хорошо, – сказала она и, быстро повернувшись на бок, точно маленький темноволосый зверек, свернулась калачиком и закрыла глаза. Ее длинные темные блестящие ресницы выделялись на фоне розово-коричневой, по-утреннему свежей кожи. Дэвид посмотрел на нее и подумал, что даже во сне она оставалась сама собой. «Она очень красивая, – подумал Дэвид, – и кожа у нее необыкновенно гладкая, как у яванки». За окном быстро светлело, и краски на лице Мариты становились ярче. Дэвид стряхнул сон и, перекинув одежду через левую руку, прикрыл за собой дверь и пошел босиком по мокрым от росы каменным плитам.
