Они уже одолели галерею, и со слезами стыда на глазах Кэтрин ринулась к себе в комнату.
Сим завершились романтические виденья. Кэтрин совершенно очнулась. Речь Генри, пусть краткая, шире раскрыла юной деве глаза на сумасбродство ее фантазий, нежели все ее разочарованья. Наипечальнейшим образом смирили ей душу. Наигорчайшим манером рыдала она. Не только в своих глазах она пала – но в глазах Генри. Глупость ее, коя ныне виделась едва ли не преступною, была явлена ему, и он, вероятно, презрит Кэтрин на веки вечные. Вольность, с коей воображенье ее взирало на репутацию генерала… в силах ли Генри простить сие? Нелепость ее любопытства, ее страхов – возможно ли простить? Кэтрин ненавидела себя невыразимо. Он… ей казалось, прежде сего рокового утра он раз-другой являл ей некое подобье расположенья. Однако теперь… короче говоря, с полчаса она удручала себя всевозможно, с разбитым сердцем сошла в столовую, едва часы пробили пять, и еле смогла членораздельно ответить Элинор на вопрос о своем здравии. Вскоре пришел устрашающий Генри, кой уделял Кэтрин внимание более обычного, что и составило единственную перемену в его поведении. Кэтрин никогда так не нуждалась в сочувствии, и Генри, похоже, сие понимал.
Вечер минул, а сия утешительная любезность не поблекла; и душа Кэтрин постепенно налилась скромной безмятежностью. Юная дева не могла ни забыть, ни оправдать прошлое, однако выучилась надеяться, что оно не просочится в грядущее и не будет стоить ей расположенья Генри совершенно. Помыслы ее по-прежнему заняты были главным образом тем, что́ она в безосновательном своем ужасе думала и делала, и вскоре стало яснее ясного, что сие было намеренным самообманом, что воображение, изготовившись пугаться, наделяло весомостью малейшие мелочи, а рассудок все события подгонял к единой цели, ибо жаждал устрашиться еще до приезда Кэтрин в аббатство. Она припомнила, что́ переживала, предвкушая, как узрит Нортэнгер. Она уразумела, что одержимость зародилась, а корень огорчений пророс задолго до ее отъезда из Бата, и, похоже, все это возможно изъяснить влияньем тех книг, кои она там читала.
Пусть книги г-жи Рэдклифф очаровательны, пусть даже очаровательны книги ее подражателей, но, пожалуй, не в них следует искать человеческую натуру – по крайней мере, натуру обитателя центральных графств. Быть может, книги эти точно живописуют Альпы и Пиренеи, где сосняки и пороки; быть может, Италия, Швейцария и юг Франции столь плодоносны в отношеньи ужасов, сколь таковыми изображены. Кэтрин не смела усомниться касательно того, что расположено за пределами ее страны, и даже из оной при подобающем нажиме исключила бы северную и западную окраины. В центральных же графствах Англии даже нелюбимая жена может рассчитывать на некую безопасность бытия, защищенную законами государства и обычаями эпохи. Убийство не допускается, слуги не порабощены, и ни яда, ни снотворного не добыть у любого аптекаря, как ревень. В Альпах и Пиренеях, вероятно, не водятся двойственные натуры. У тех, кто не есть пресветлые ангелы, – наверняка душа тварей подколодных. Но в Англии иначе; средь англичан, полагала Кэтрин, в их сердцах и привычках, повсеместно, однако неравно перемешаны добро и зло. В сем уверившись, юная дева не удивилась бы, если б даже Генри и Элинор Тилни со временем явили крошечные изъяны натур; и более того, ей не приходилось ныне страшиться, признавая некие подлинные червоточины в характере их отца: хоть генерал и очищен был от чудовищных клеветнических подозрений, за кои Кэтрин надлежит краснеть всю жизнь, юная дева по здравом размышленьи сочла, что он все-таки не абсолютно приятный человек.
Итак, она пришла к сим выводам, приняла решенье в будущем всегда судить и поступать наиразумнейшим манером, а посему ныне ей оставалось лишь простить себя и стать счастливее прежнего; и назавтра терпимая длань времени малозаметными приращеньями немало сему способствовала. Поразительное великодушие и благородство Генри, кой ни единожды ни малейшим намеком не помянул случившееся, сильно помогли Кэтрин; и скорее, нежели она предполагала в начале катастрофы, душа ее совершенно унялась и вновь обрела талант ярче расцветать от всякого его слова. Правда, оставались некие предметы, упоминанье коих, полагала она, веки вечные будет сотрясать ее дрожью, – разговоры о сундуках или шкафах, к примеру; и еще Кэтрин решительно не выносила черного лака; но даже она могла признать, что редкие напоминанья о прошлых глупостях, пускай болезненные, не вовсе лишены пользы.
Романические страхи вскоре сменились тревогами повседневности. День ото дня юная дева все отчаяннее жаждала письма от Изабеллы. Кэтрин не терпелось узнать, что творится в Бате, кто ходит на балы; особенно ждала она заверений, что Изабелла раздобыла тонкую хлопчатую пряжу, о коей мечтала пред отъездом подруги, и что у Изабеллы и Джеймса по-прежнему все хорошо. Лишь Изабелла могла предоставить Кэтрин какие бы то ни было сведенья. Джеймс отказался писать до возвращенья в Оксфорд; а г-жа Аллен не обнадежила ее обещаньем письма до приезда в Фуллертон. Но Изабелла уверяла, что станет писать, уверяла вновь и вновь; а дав обещанье, Изабелла так педантично его выполняла! И оттого сие особо странно!
Девять дней подряд всякое утро Кэтрин дивилась, страдая от разочарованья все острее; однако на десятый день, когда она вошла в утреннюю столовую, услужливая рука Генри первым делом вручила ей письмо. Кэтрин поблагодарила его так проникновенно, будто он составил посланье сам.
– Но это всего лишь от Джеймса, – взглянув на конверт. Она вскрыла письмо; таковое доставлено было из Оксфорда и сообщало:
Милая Кэтрин,
Видит Бог, я не большой любитель писать, но полагаю своим долгом известить тебя о том, что между мною и юной г-жою Торп все кончено. Я оставил ее и Бат вчера и ни ту, ни другой более никогда не увижу. Не стану вдаваться в подробности – они только причинят тебе лишнюю боль. Вскоре ты узнаешь от иной стороны достаточно, чтобы понять, чья здесь вина; и я надеюсь, ты не будешь винить своего брата ни в чем, кроме глупости, с коей он чересчур легко поверил, будто любовь его взаимна. Благодаренье Господу! Я вовремя прозрел! Однако сие тяжелый удар! После того, как мой отец столь сердечно дал свое согласие… но более ни слова об этом. Из-за нее я несчастен навеки! Напиши мне поскорее, милая Кэтрин; ты мой единственный друг; в твоей любви я уверен. Надеюсь, твой визит в Нортэнгер завершится прежде, чем капитан Тилни объявит о своей помолвке, – иначе ты окажешься в неловком положении. Бедный Торп в городе; мне страшно увидеться с ним; честное сердце его будет разбито. Я написал ему и моему отцу. Более всего меня терзает ее лицемерье; до последнего, когда я увещевал ее, она твердила, что привязана ко мне, как прежде, и смеялась над моими страхами. Мне стыдно при мысли о том, сколь долго я сие терпел; но если бывают у человека резоны верить, что его любят, я сими резонами располагал. Даже ныне я не понимаю, чего она добивалась, ибо ей не требовалось играть мною, дабы заполучить Тилни. Наконец по взаимному уговору мы расстались – лучше бы я никогда ее не встречал! Только бы не узнать мне другую женщину, подобную ей. Милая моя Кэтрин, будь осмотрительна, не дари сердце кому попало.
Заверяю тебя, и т. д.
Кэтрин переменилась в лице, не успев прочесть и трех строк, и возгласы горестного изумленья явили зрителям, что гостье доставлены дурные вести; Генри, пристально наблюдавший, как она читает, ясно различил, что посланье завершилось не лучше, нежели началось. Появленье генерала, впрочем, не дало молодому человеку выразить любопытство хотя бы взглядом. Все собранье тотчас отправилось завтракать; но Кэтрин не могла проглотить ни крошки. Слезы стояли в ее глазах и даже текли по щекам. Письмо она сжимала в руке – затем положила на колени – затем убрала в карман – и притом, очевидно, сама не сознавала, что делает. Генерал, занятый какао и газетой, к счастью, не нашел минуты заметить состоянье гостьи, однако прочие зрели ее огорчение. Осмелившись покинуть столовую, Кэтрин тотчас поспешила к себе; однако там хлопотала прислуга, и юная дева понуждена была возвратиться вниз. Ища уединенья, она свернула в гостиную, однако туда ушли и Генри с Элинор, кои как раз живо обсуждали, что творится с Кэтрин. Та попятилась, моля о прощеньи, однако мягкое понужденье заставило ее вернуться; прочие же удалились; Элинор, уходя, ласково сказала, что желала бы утешить Кэтрин или же ей помочь.
На полчаса вольно предавшись горю и раздумьям, Кэтрин сочла, что в силах предстать друзьям; впрочем, она еще размышляла, стоит ли посвящать их в свою печаль. Возможно, если они станут расспрашивать, можно помянуть в общих чертах… смутно намекнуть… но не более того. Подставить под удар подругу, такую подругу, какой была ей Изабелла… и к тому же в сем замешан их брат! Кэтрин решила, что от разговора надлежит уклониться вовсе. Генри и Элинор вдвоем сидели в утренней столовой; когда Кэтрин вошла, оба воззрились на нее в тревоге. Кэтрин села за стол; после краткого молчанья Элинор сказала:
