— Вы подарили мне ваше доверие, — отчетливо проговорила миссис Треверс, — Теперь я хочу, чтобы вы дали мне жизнь этих двух людей, которых вы не знаете, которых вы забудете завтра. Это можно сделать, и это должно сделать. Вы не можете отказать мне в этом. — Она ждала.
— Почему я не могу отказать? — мрачно прошептал Лингард, не глядя на нее.
— И вы еще спрашиваете! — воскликнула она.
Лингард не произнес ни звука. Он, по-видимому, не находил слов.
— И вы еще спрашиваете! Ах! Разве вы не видите, что у меня нет царства, которое я могла бы завоевать?
III
Легкое изменение в лице, почти сейчас же исчезнувшее, показывало, что Лингард услышал этот страстный крик, вырвавшийся у нее под влиянием душевной муки. Он по-прежнему не говорил ни слова. Миссис Треверс ясно сознавала всю трудность положения, сложного не только по внешней обстановке, но и по чувствам, им вызываемым.
Минутами ей думалось, что это только сказка; и она казалась себе самой какой-то женщиной из баллады, просящей о даровании жизни невинным пленникам.
Спасти жизнь мистера Треверса и мистера д'Алькасера было больше чем долг — это была необходимость, повелительная потребность, непреоборимое веление. И, однако, чтобы почувствовать к ним жалость, ей приходилось думать об ужасах жестокой и безвестной смерти, между тем как при одном взгляде на Лингарда сердце сжималось мучительным сочувствием. Те были жалки, а он, жертва своих собственных необыкновенных порывов, казался трагическим, чарующим и вместе с тем виновным.
Лингард поднял голову. За дверью послышался шепот, и в каюту вошли Хассим и Иммада.
Миссис Треверс взглянула на Лингарда, потому что из всех лиц в каюте только его лицо было понятно ей.
Хассим сейчас же начал говорить. Когда он кончил, Иммада глубоко вздохнула, и воцарилось молчание. Лингард обратился к миссис Треверс:
— Джентльмены живы. Раджа Хассим — вот этот — видел их всего два часа тому назад. Их видела и девушка. Пока что они здравы и невредимы. А теперь…
Он не докончил. Миссис Треверс, опершись на локоть, поднесла руку к глазам.
— Вы должны ненавидеть нас, — сказала она.
— Вас! — Миссис Треверс показалось, что в тоне его зазвучала нотка презрения. — Я ненавижу самого себя.
— За что? — чуть слышно спросила она.
— За то, что я сам себя не понимаю. За то, что я не понимаю, что такое нашло на меня с того утра. Тогда я был взбешен… Только взбешен.
— А теперь?
— Теперь я… несчастен, — отвечал он.
Наступила пауза. Миссис Треверс с удивлением заметила, что этот человек проник в самые скрытые тайники ее сострадания. Вдруг Лингард сильно ударил кулаком по столу, так что тяжелые мушкеты задрожали на своих ремнях.
Хассим что-то сказал серьезным тоном. Иммада издала стон.
— Я верила вам еще до того… до того, как вы доверились мне, — начала миссис Треверс, — Вы это могли сами заметить. Не правда ли?
Лингард пристально взглянул на нее.
— Вы не первый человек, который мне верит, — сказал он.
Хассим, опираясь спиной о запертую дверь, внимательно наблюдал за Лингардом, а темные и грустные глаза Иммады впились в лицо белой женщины. Миссис Треверс чувствовала, что она вступила в единоборство с ними, что она оспаривает у нич силу и преданность этого человека. Взглянув на Лингарда, она увидела в его чертах не бесстрастие, не увлечение, не строгость вождя, не безжалостность мечтателя, а только блаженное само забвение. Он как будто наслаждался каким-то глубоким и со вершенно новым для него ощущением.
И вдруг, посредине своего призыва к его великодушию, по средине фразы миссис Треверс запнулась, заметив, что предмс том его восторженного созерцания была она.
— Не смотри на нее! — воскликнула Иммада. — О господин, отвернись от этой женщины! — Хассим обхватил рукой шею де вушки. Ее голос стал глуше, — Смотри на нас, господин!
Хассим притянул Иммаду к себе и прикрыл ее рот рукой. Иммада сначала немного отбивалась, точно пойманная птичка, а потом утихла и положила голову брату на плечо, беззвучно рыдая.
— Что они говорят? — спросила миссис Треверс со слабой и тревожной улыбкой. — Что они могут говорить? Невыносимо думать, что их слова, которые для меня лишены смысла, может быть, прямо доходят до вашего сердца…
— Отвернись от этой женщины, — прошептал Лингард, не шевелясь.
Миссис Треверс вздохнула.
— Да, тяжело думать, что меня, которая хочет вас тронуть, вы понимаете хуже, чем их. И, однако, я говорю на языке вашего детства. На этом же языке говорит тот человек-пленник, которому неоткуда ждать помощи, кроме как от вашего благородства.
Лингард покачал головой. Миссис Треверс с тревогой посмотрела на него.
— Тогда от ваших воспоминаний, — сказала она и была поражена выражением глубокой печали на его лице.
— Воспоминаний? — воскликнул он, — Вы хотите их знать?
Она слушала, слегка раскрыв губы.
— Я вам скажу. Бедность, тяжелый труд и смерть, — продолжал он очень спокойно. — Вот, я вам сказал, а вы не понимаете. Так оно и есть между нами. Вы говорите мне, я говорю вам, и мы не понимаем.
Миссис Треверс опустила глаза.
— Что мне вам сказать, — проговорила она. — Что мне делать? Я не могу сдаться. Подумайте! Неужели в вашей памяти не осталось ни одного лица, ни одного голоса, ни одного имени? Неужели там нет ничего, кроме озлобленности?
— Озлобленности там нет, — пробормотал он.
— Брат, у меня сердце замирает от страха, — прошептала Иммада.
Лингард, услышав ее шепот, быстро обернулся.
— В таком случае, их надо спасти! — воскликнула миссис Треверс, — О, я знала…
— Успокой свой страх, потерпи, — бросил Хассим своей сестре.
— Их надо спасти. Вы этого хотите? — вдруг громко произнес Лингард.
Он испытывал чувство, какое бывает у пловца, делающего последнее сверхчеловеческое усилие, чтобы достичь берега, и вдруг замечающего, что подводным течением его уносит обратно в море. Ну, что же, он отдастся во власть этого таинственного потока. Он поплывет быстро и увидит конец, блаженное и страшное завершение жизни…
К этому восторженному состоянию, которое у него почему — то всегда сопутствовало удаче, примешивалось упорство. Он не мог отказаться от своих планов, лелеемых целые годы и ставших мечтой его жизни; существовать без них для него было так же невозможно, как жить без сердца. Лингард твердо держался за свое предприятие, сделавшее его, как он думал, тем, чем он был.
Он обдумывал предстоявшую ему задачу смело и хладнокровно, уверенный в своей силе. Ему надо было спасти не этих двух людей, а себя самого. Когда он смотрел на положение с этой точки зрения, оно уже не казалось запутанным.
Хассим рассказал ему, что оба белых были отведены в лагерь Дамана. Молодой раджа оставил свою сестру в челноке, вышел на берег и подполз к самому краю того освещенного пространства, где горели костры илланунов. Даман сидел отдельно у большого костра.
Около песчаной косы на мелком месте стояли два прау; по краю косы расхаживал часовой, следивший за огнями брига. Воины в лагере оживленно шептались. Хассим вернулся к своему челноку. Затем он и Иммада осторожно проехали мимо прау, с которых доносились женские голоса, и приблизились к другому концу лагеря. На воду падал свет больших костров, и пришлось ехать тихо и все время держаться в отдалении. Потом Хассим опять вышел на берег и пополз к кострам. По обычаю илланунов, во время военной экспедиции у каждого прау имелся небольшой челнок. Эти челноки, легкие и подвижные, были теперь вытащены на песок, неподалеку от главного костра, и отбрасывали от себя густые тени. Хассим подполз к более крупному из них, встал на цыпочки, и из-за его бортов принялся осматривать лагерь. Смутный говор людей напоминал жужжание насекомых в лесу. На одном из прау плакал ребенок, и женщина стала кого-то сердито звать с берега. Хассим обнажил свой крис и держал его наготове.
— Вскоре, — продолжал он, — среди костров показалось двое белых. Они размахивали руками и что-то говорили, время от времени останавливаясь. Они подошли к Даману, и короткий человек, с волосами на лице, долго и серьезно что-то толковал ему, а Даман, скрестив нош, сидел на коврике с кораном на коленях, покачиваясь из стороны в сторону, и читал нараспев священные стихи.
Илланунские вожди, которые до сих пор лежали на земле, закутанные в плащи, приподнялись и стали смотреть на белых. Кончив говорить, низенький человек посмотрел на них и топнул ногой. Он, должно быть, сердился, что его никто не понимает. Потом он вдруг опечалился и закрыл лицо руками. Высокий человек положил ему руку на плечо и что-то шепнул на ухо. Сухие поленья костров потрескивали, и иллануны тут же спали, варили пищу, разговаривали, но все время держали оружие подле себя. Двое вооруженных подошли к пленникам, посмотрели на них и вернулись к своим кострам. Белые опустились на землю против Дамана. Их платье было испачкано, и в волосах у них был песок. Высокий человек потерял шляпу; стекло в глазу низенького человека очень сильно сверкало, спина его была в грязи, а один рукав разодран до локтя.
