Оливье сухо ответил:
— Нет, благодарю. Ваша палата меня не соблазняет.
Тогда Аннета подошла к нему и с игривым видом сказала:
— О, едемте, дорогой мэтр! Я уверена, что с вами нам будет гораздо веселее, чем с депутатами.
— Нет. Вам и без меня будет весело.
Догадываясь, что он недоволен и огорчен, она настаивала, желая выразить ему свою симпатию:
— Едемте, господин художник! Право, я не могу обойтись без вас.
У него вырвалось несколько слов, и так внезапно, что он не успел ни удержать их, ни смягчить их резкость:
— Ну! Вы обойдетесь без меня так же, как и все другие.
Немного удивленная его тоном, она воскликнула:
— Ну вот! Он опять перестал говорить мне «ты».
На губах его мелькнула та кривая улыбка, которая выдает всю душевную муку, и он сказал, слегка поклонившись:
— Ведь рано или поздно придется мне приучиться к этому.
— Почему же?
— Потому что вы выйдете замуж, и ваш супруг, кто бы он ни был, будет вправе признать такое обращение на «ты» с моей стороны неуместным.
Графиня поспешила сказать:
— Пока не будем об этом говорить! Но я надеюсь, что Аннета не выйдет за человека настолько мелочного, чтобы он стал обижаться на такую фамильярность старого друга.
Граф звал:
— Едем, едем, собирайтесь! Иначе опоздаем!
Те, кто должен был ехать с ним, встали и вышли после обычных рукопожатий и поцелуев, которыми герцогиня, графиня и Аннета обменивались при каждой встрече и каждом расставании.
Дверь затворилась, графиня и художник остались одни.
— Сядьте, друг мой, — сказала она ласково.
Но он ответил почти грубо:
— Нет, благодарю, я тоже ухожу.
Она прошептала с мольбой:
— О, почему?
— Потому что теперь, кажется, не мое время. Прошу извинить, что я пришел без предупреждения
— Что с вами, Оливье?
— Ничего. Я только жалею, что расстроил затеянную увеселительную прогулку.
Она схватила его за руку.
— Что вы хотите сказать? Им пора было ехать, они отправились на открытие парламента. А я остаюсь дома. Напротив, вам что-то как нельзя лучше подсказало прийти сегодня, когда я одна.
Он усмехнулся.
— Подсказало! Да, именно что-то подсказало!
Она взяла его за руки и, глядя ему прямо в глаза, тихонько шепнула:
— Признайтесь, что вы ее любите!
Не в силах больше сдерживать своего раздражения, он вырвал руки.
— Да вы помешались на этой мысли!
Она опять схватила его за руки и, вцепившись пальцами в рукава, стала молить его:
— Оливье! Признайтесь! Признайтесь! Я хочу знать наверняка, я уверена в этом, но я хочу знать! Я предпочитаю знать! О, вы не понимаете, чем стала моя жизнь!
Он пожал плечами.
— Что же, по-вашему, мне делать? Чем я виноват, что вы теряете голову?
Она не выпускала его и тащила в другую гостиную, подальше, где их не могли услышать. Вцепившись в полы его пиджака, она тянула его изо всех сил, тяжело дыша. Доведя его до круглого диванчика, она заставила его сесть и села рядом с ним.
— Оливье, друг мой, единственный друг мой, прошу вас, скажите мне, что вы ее любите! Я это знаю, чувствую в каждом вашем поступке, не могу в этом сомневаться, умираю от этого, но хочу узнать это из ваших уст!
Он не поддавался, и она упала на колени перед ним. Голос ее стал хриплым.
— О, друг мой, друг мой, единственный друг, правда ли, что вы ее любите?
Он закричал, пытаясь поднять ее:
— Да нет же, нет! Клянусь вам, что нет!
Она рукой зажала ему рот и пролепетала:
— О, не лгите! Я слишком тяжко страдаю.
И, уронив голову ему на колени, разрыдалась.
Теперь он видел только ее затылок, густую массу светлых волос, среди которых мелькало много седых, и безмерная жалость, безмерная скорбь вошла в его душу.
Захватив рукой эти тяжелые волосы, он с силой приподнял, притянул к себе ее лицо с обезумевшими глазами, из которых ручьем текли слезы. И стал осыпать поцелуями ее залитые слезами глаза, повторяя:
— Ани! Ани! Моя дорогая, моя дорогая Ани!
Пытаясь улыбнуться, она заговорила всхлипывающим голосом ребенка, который задыхается от горя:
— О, друг мой, скажите мне только, что вы еще немного любите меня!
Он снова принялся целовать ее.
— Да, я люблю вас, моя дорогая Ани!
Она встала, села рядом с ним, взяла его руки в свои, посмотрела на него и нежно сказала:
— Ведь уже так давно мы любим друг друга. Разве может быть такой конец?
Прижимая ее к себе, он спросил:
— А почему должен быть конец?
— Потому, что я стара, и потому, что Аннета слишком похожа на ту, какою я была, когда вы со мною познакомились!
Теперь уже он зажал рукою эти скорбные уста.
— Опять! Пожалуйста, не говорите больше об этом! Клянусь вам, вы ошибаетесь!
Она повторила:
— Только бы вы любили меня хоть немного!
Он снова сказал:
— Да, я люблю вас!
И они долго сидели в молчании, держа друг друга за руки, глубоко взволнованные и глубоко опечаленные.
Наконец она нарушила молчание, прошептав:
— О, невеселы будут дни, которые мне еще остается прожить!
— Я постараюсь скрасить их.
В гостиной сгущалась сумеречная тень, и серая дымка осеннего вечера постепенно окутывала их.
Пробили часы.
— Мы уже давно сидим здесь, — сказала она. — Вам пора уходить: что, если придет кто-нибудь, а у нас с вами расстроенный вид!
Он встал, обнял ее, поцеловал, как бывало, в полураскрытые губы, и они прошли по обеим гостиным под. руку, как муж и жена.
— Прощайте, дорогой мой.
— Прощайте, дорогая.
И портьера опустилась за ним.
Он сошел с лестницы, повернул к церкви Мадлены и зашагал, не сознавая, что делает, точно оглушенный ударом, чувствуя, что ноги у него подкашиваются, а сердце пылает и трепещет, словно в груди у него развевается горящий лоскут. В течение двух часов или трех, а может быть, и четырех, он шел куда глаза глядят, в такой душевной подавленности и физическом изнеможении, что сил у него хватало только на то, чтобы переставлять ноги. Затем он вернулся домой и погрузился в раздумье.
Итак, он любит эту девочку! Теперь он понял все, что испытывал подле нее со дня прогулки по парку Монсо, когда он расслышал в ее устах звуки голоса, который едва узнал, того голоса, который когда-то пробудил его сердце; он понял это медленное, неотвратимое возрождение в нем еще не совсем угасшей, еще не остывшей любви, в которой он упорно не хотел сознаться самому себе.
Что делать? И что мог он сделать? Когда она выйдет замуж, он будет избегать частых встреч с нею, вот и все. А до тех пор он по-прежнему будет приходить в этот дом, чтобы никто ничего не заподозрил, скрывая от всех свою тайну.
Он пообедал дома, чего с ним никогда не случалось. Затем велел затопить большую печь в мастерской, так как ночь обещала быть очень холодною. Он даже приказал зажечь люстру, словно боялся темных углов, и заперся. Какое странное глубокое, почти физическое чувство печали овладело им! Он ощущал его в горле, в груди, во всех своих размякших мускулах так же, как и в своей слабеющей душе. Стены давили его, а вся жизнь его, жизнь художника и мужчины, была замкнута в этих стенах. Каждый написанный этюд, висевший на стене, напоминал ему о каком-нибудь успехе, с каждой вещью обстановки было связано какое-нибудь воспоминание. Но успехи и воспоминания канули в прошлое. Его жизнь? Какою она ему казалась короткою, пустою и вместе с тем насыщенной! Он писал картины, снова картины, постоянно картины и любил одну женщину. Ему вспоминались вечера восторгов после свиданий в этой самой мастерской. В лихорадочном пылу, наполнявшем все его существо, он шагал здесь целые ночи напролет. Радость счастливой любви, радость светского успеха, беспримерное упоение славой дали ему насладиться незабываемыми часами внутреннего торжества.
Он любил эту женщину, и она любила его. Благодаря ей он получил то крещение, после которого мужчине открывается таинственный мир волнений и страстей. Она почти насильно открыла его сердце, а теперь он уже не может закрыть его. И помимо его воли в эту брешь вошла другая любовь! Другая, или, вернее, та же любовь, вспыхнувшая при виде нового лица, та же самая, но усиленная возрастающею на старости лет потребностью преклонения. Итак, он любит эту девочку! Незачем больше бороться, сопротивляться, отрицать, он любит ее, с отчаянием сознавая, что она даже не пожалеет его, что она не узнает никогда об его жестоком страдании и что на ней женится другой. При этой мысли, к которой он постоянно возвращался, которой никак не мог отогнать, его охватывало животное желание завыть, как воет собака на цепи, потому что он тоже чувствовал себя, подобно ей, беспомощным, порабощенным, посаженным на цепь. Чем больше он думал об этом, тем больше нервничал, широко шагая по просторной комнате, освещенной, точно для празднества. Наконец, не в силах долее выносить боль этой растравленной раны, он попытался успокоить ее воспоминанием о своей прежней любви, утолить ее, воскресив память о своей первой сильной страсти. Он вынул из шкафа хранившуюся там копию портрета графини, сделанную им когда-то для себя, поставил ее на мольберт и, усевшись напротив, стал ее рассматривать. Он старался вызвать ее образ, снова обрести ее в жизни такою, какой он любил ее когда-то. Но на полотне все время возникала Аннета. Мать исчезла, растаяла, уступая свое место другому лицу, так странно похожему на нее. Это была Аннета, это были ее волосы, немного светлее, чем у матери, ее чуточку более шаловливая улыбка, ее чуточку более насмешливое выражение лица, и он ясно чувствовал, что душою и телом принадлежит этому юному существу, как никогда не принадлежал той, другой, как тонущая лодка принадлежит волнам!
