возможностью и шепнула ему:
— Ну?
— Порядок, — сказал он, кивая на сверток, но на самом деле отвечая ей на вопрос.
Она развернула добычу.
Внутри оказались куски бекона и куски говядины; десять колбасок и половина громаднейшей буханки — все это, а вдобавок еще и небольшая плоская бутыль, полная рома, и две пары чулок, составляло содержимое свертка.
— Кидай колбаски на сковороду, — велел Патси, — а потом раздай всем, съедим.
Мэри положила колбаски на сковородку, а когда они поджарились, раздала всем, и была та снедь съедена по справедливости.
После завтрака раскурили трубки, но почти сразу собрались, чтобы продолжить путь.
— Сегодня вечером, — сказал Финан, — простимся.
— Ага, — сказал Мак Канн, — жалко, что вы уходите, нам было вместе ладно.
Осел получил указания, и двинулись они по дороге. Все на своих местах, как привыкли: Финан, Айлин Ни Кули и Мэри Мак Канн — с ослом, и разговоров в том собранье хватало, ибо по временам беседовали они друг с дружкой, а иногда — с ослом, однако осел слушал, к кому б ни обращались, и никто не возражал.
Патси и Келтия шагали за повозкой и увлеченно толковали. Следом за ними бесцельно брел Арт и напевал обрывки песенок. Ни одной не знал он целиком, но запомнил слова многих и умел повторять мелодии до того точно и с таким постепенным перетеканием одной темы в другую, что двадцать минут таких напевных вариаций казались единым музыкальным произведением.
— Да у этого парня отличный слух, — заметил Патси. — Мог бы сколотить состояние музыкой.
— Он музыкант, — отозвался Келтия. — Это его ремесло там, где мы дома, и, как видишь, ему оно в удовольствие.
Патси был бодр духом. Теперь, когда с успехом повернул вспять он то, что натворил, нешуточный груз упал у него с плеч. Но все это оставалось пока что слишком близко — и не запросто стряхнешь. Голова у Патси полнилась приключениями этих нескольких дней, и пусть нельзя поделиться ими — можно было с ними соприкасаться, прощупывать их, приподнимать крышку на таинстве и захлопывать ее вновь, тем временем хихикая с самим собою так, что те, кого это касалось, не знали, о чем он толкует, и все же толковал он с самим собою — или с тем, кто осведомлен, недвусмысленными точными знаками. Ребяческая игра для человека, чья молодость осталась позади двадцать лет как, но тем не менее играют в нее часто и куда более серьезные умы.
С шаловливой небрежностью обратился он к Келтии. — Недолго нам дотуда осталось, — сказал он.
— Так и есть, — последовал ответ.
— Порадуетесь вы, думается мне, когда заполучите обратно свою одежу.
— Я не очень по ней скучал.
— Надеюсь, крылья ваши и знатное облаченье в полном порядке.
— Отчего б тебе в том сомневаться? — спросил серафим.
— А что, если, — сказал Патси, — кто-то вас ограбил? Как кур в ощип попадете, мистер, коли такое случилось.
Келтия спокойно пыхтел трубкой.
— Нас и ограбили, — произнес он.
— Э?! — вскричал Мак Канн.
Серафим глянул на него — в глазах плескался смех.
— Ага, так и есть, — произнес он.
Мак Канн несколько мгновений молчал, но более безмолвствовать не осмелился.
— Экий ты потешник, — кисло вымолвил он. — О чем толкуешь?
— Мы с Финаном знали обо всем, — сказал Келтия, — и прикидывали, чтó человек тот станет делать.
— И что ж он сделал? — сердито спросил Патси.
Келтия сунул трубку в рот.
— Вернул на место, — ответил он. — Если б не это, нам, — продолжал он, — возможно, пришлось бы возвращать их самим.
— Вы бы смогли их вернуть? — смиренно спросил Мак Канн.
— Мы б их вернули; ничего на свете не выстояло бы против нас двоих; ничего на свете не выстоит против любого из нас.
Патси показал большим пальцем туда, где Арт распевал ноты «Ячменя, что ветром треплет» [30].
— А парнишка не помог бы? — спросил он. — Сколько вообще парню лет?
— Не знаю, — с улыбкой ответил Келтия. — Он помнит больше одного Дня Великого Дыхания, но силы в нем нет, ибо никогда не имел он бытия, а потому не добыл знание; помочь мог бы, поскольку очень силен.
— Мог бы ты давеча отмутузить Кухулина? — робко спросил Патси.
— Я старше его, — ответил Келтия, — а значит, я его мудрее.
— Но он был там с тобою и мог научиться прихватам.
— Нет ни в этом мире, ни в прочих никакой тайны, нет никаких прихватов — есть Знание, но человек может узнать больше, чем голова его готова принять. Вот почему воровство есть ребячество и значения не имеет.
— Оно набивает желудок, — лукаво парировал Патси.
— Желудок приходится набивать, — сказал Келтия. — Его полнота — необходимость, превосходящая всякое право собственности или дисциплинарную нравственность, но задача эта трудна лишь для детей: наполняется он воздухом и ветром, дождем и прахом земным, и крошечными жизнями, что во прахе земном обитают. Всего одну собственность имеет смысл воровать — хозяева никогда не замечают пропажи, хотя всяк, у кого есть эта собственность, предлагает ее всем людям своими же бережными руками.
— Ты стараешься говорить, как Финан, — буркнул Патси.
Дальше шли они десять минут молча. Не осталось в Мак Канне и следа озорства; несчастный шел он; тщеславие его задели, и он испугался, и это необычайное сочетание настроений погрузило его в тоску столь глубокую, что без посторонней помощи выбраться оттуда он не мог.
Чуть погодя Келтия сказал ему:
— Хотел бы я, чтобы кое-что сделалось, друг мой.
Обмякшим прозвучал ответ Мак Канна, выпроставшего свои вялые мысли из пропасти.
— Что же это, твоя честь?
— Я б хотел, чтоб в эту канаву бросили деньги, пока мы идем.
Тоска Патси исчезла, словно от пламени факела и трубы, что играет тревогу. Он повел носом и фыркнул, как лошадь.
— Ей-же-ей! — воскликнул он. — Экий ты… Нет в том смысла, — резко сказал он.
— Я б хотел того, но всяк пусть действует так, как способен действовать.
— Говорю тебе, нет в том никакого смысла; вели мне сделать что-то осмысленное, во имя Господа, — и я сделаю.
— Хочу я лишь этого.
— В чем толк делать из меня дурака?
— Я разве требую чего-то?
Прошли они несколько шагов.
— Да что ж такое-то, в конце концов! — гордо воскликнул Патси.
Сунул руки он в карманы и извлек полными золота и серебра.
— Один взмах — и нет ничего! — сказал он.
— Вот и все, — сказал Келтия. — Проще простого.
— Так и есть, — рявкнул Патси и замахнулся.
Однако вновь опустил руку.
— Погоди минутку, — и подозвал Айлин Ни Кули: — Иди к нам, Айлин, не стесняйся. Хочу тебе кое-что показать.
